Посты сменяются на рассвете - Владимир Понизовский

— От чьего имени ты говоришь? — Команданте отошел к дальней стене. Казалось, он хотел издали разглядеть своего собеседника. — Неужели ты забыл, в каком положении была Куба, когда революция победила? Что было в стране, кроме слез, кроме нищеты и боли? Как жили бедняки нашей страны?

— Я тоже не из богатых, ты знаешь, — не уступал Карлос. — Моя семья тоже натерпелась при Батисте.

— Да, — кивнул команданте. — И поэтому ты пришел к нам в горы. Но, — он выбросил вперед руку с нацеленным указательным пальцем, — во имя чего пришел? Чтобы драться за какую свободу?

— Свободу простых кубинцев — таких, как я.

— И ты обманулся? — снова повторил движение команданте. — Революция не дала тебе этой свободы?

Наварра посмотрел исподлобья:

— Я буду честен: нет! Потому что она дала чересчур много свободы гуахиро и бродягам.

— Ах вот какой свободы ты хотел! — воскликнул команданте и сгреб а кулак бороду. — Наконец-то мы добрались до самой сути. Тебе не понравилось, что революция отдала «этим бродягам» виллы богачей, земли латифундистов, сентрали монополий.

— Да, это, чересчур, — согласился Карлос.

— Я понял тебя прекрасно: бродягам — все, а тебе, герою, ветерану, бородачу, — ничего! Какая несправедливость! — Он презрительно, рассмеялся, потом оценивающе оглядел Наварру. — Еще один кандидат в президенты. — И резко махнул рукой, будто отбрасывая что-то в сторону. — И еще один логический конец.

— Зачем ты приехал? — устало спросил арестованный. — Насладиться своей властью над побежденным?

Команданте прикрыл глаза, крепкими пальцами потер лоб:

— Не такое уж это удовольствие... — Он поднял глаза и посмотрел на Карлоса в упор. — Я приехал узнать, что́ может заставить кубинца предать родину. Узнать идеи, которые вами движут, — те идеи, за которые стоит умирать...

— Теперь ты знаешь.

— Но ты не сказал, ничего нового. Обычная история. Обыкновенный предатель.

— Нет!

— Да. У нас в Латинской Америке вошли в привычку такие, ах какие красивые, легкие и приятные революции! Вчера — простой адвокат или репортер, вчера — патриот и р-революционер, а сегодня — министр и миллионер! А вы — бедняки, гуахиро, пролетарии — живите, как жили, подыхайте с голоду. Но нет!..

Голос команданте набирал знакомый рокот. Обрагон был не рад, этому затянувшемуся спору: растревоженный, развенчанный в своем образе героя и мученика, Карлос может ничего не сказать, а время дорого. И все же Феликс с интересом слушал и наблюдал за команданте. Он любил в нем эту запальчивость, эту резкую, темпераментную жестикуляцию, способность чувствовать себя трибуном и говорить один на один с тем же напором и такой страстностью, с какими он говорил, выступая на площадях.

Команданте поднял руку и продолжал:

— Но нет! На этот раз революцию совершили обездоленные и для обездоленных. Мы были только ее компасом. Но тебе не это было нужно. Ты возмечтал стать великим.

— Но ты — разве ты не возвеличил себя? — перебил Карлос.

— Нет, это только ответственность. Бо́льшая ответственность. Я никогда не помышлял поживиться за счет народа. И, если бы было надо, я снова бы пошел в атаку на казармы, как тогда. Снова пошел бы в горы. Каждый из нас готов отдать жизнь, чтобы жила родина... — Он замолчал.

Молчал и Карлос. Потом с болью проговорил:

— А я не болел за родину? Боль за ее судьбу и заставила меня порвать с вами. Что такое Куба? Сардинка у пасти кита. Стоит киту только открыть пасть... Выступив против Штатов, вы толкнули страну к гибели. Разве вы не понимаете этого?

Команданте прошелся по ковру. Остановился. Кивнул:

— А ты, поняв, дезертировал. Но от дезертира до предателя — один шаг. Ты сделал его. И теперь вместе с остальными из компании Кордоны щекочешь кита, чтобы он разинул пасть. Но Куба — не сардинка, а стальная игла! Кит подавится ею. И ты смеешь еще говорить о свободе Кубы!

— Может быть, я ошибся... — опустил голову Наварра.

— Что ж, крысы будут прыгать в воду, думая, что океан в разгар бури более надежен, чем корабль революции, — продолжал, теперь уже обращаясь не к нему, а словно бы думая вслух, команданте. — Но крысы не могут остановить корабль. Наоборот, без крыс ему легче идти по курсу. С каждым днем Куба чувствует себя уверенней, потому что у нас становится все больше друзей. А главное — потому, что весь народ превратился в народ-герой, в народ достойных и храбрых людей. Великое счастье видеть это!

— Красивые слова... — горько усмехнулся Карлос.

— Да, — согласился команданте. — Но человек должен понимать красивые слова. Я не виноват, что ты понять их не можешь.

Дискуссия затягивалась. Обрагон прервал:

— Команданте, мне нужно еще кое-что спросить у Наварры.

— Продолжайте, — кивнул команданте, отошел к дальнему креслу, тяжело сел и отвернулся.

— Подожди, Феликс, — остановил Наварра. — Ты и так все знаешь. А я... Я не знаю, что вы приготовили мне.

— Мы с тобой юристы, Карлос. Толкователи законов, — вновь повернулся к нему команданте.

— Значит?..

— И когда-то мы зубрили древних поэтов. Данте разделил свой ад на девять кругов. На седьмом круге он поместил преступников, на восьмом — воров, а на девятом — предателей, не так ли?

— Значит — к стенке? — Наварра не выдержал и судорожно облизнул губы.

Команданте пожал плечами:

— Тебя будет судить революционный трибунал.

— Понятно... — Карлос снова облизнул губы. Поднял голову. Глаза его сухо горели. — Но и тебе — недолго!.. Запомни: недолго!..

Наступила пауза. Стали отчетливо слышны шум океана и хруст гравия под ботинками часовых. Обрагон нажал кнопку звонка. Вошел боец.

— Уведите. — Когда они остались вдвоем, сердито сказал: — Ты поторопился. Мне нужны были от него важные сведения. Теперь он будет молчать.

— Извини, Феликс, — виновато посмотрел на него команданте. — Я только хотел заглянуть в его душу. Мне жаль Карлоса...

— Он бы тебя не пожалел, поменяйся вы местами.

— Ты черств, как кукурузная кочерыжка.

«Да, я черств, — с чувством обиды подумал Обрагон. — Я — высохшая кочерыжка...» Он посмотрел на свои руки, на узловатые, морщинистые пальцы. «Всю жизнь я держу в этих руках винтовку, стреляю или копаюсь этими руками в человеческой грязи... Я жесток. Но я знаю, как революции и народы расплачиваются за жалость. Мы цацкались с теми, кто стрелял нам в спины, мы были благородны и великодушны с фашистами и фалангой. А потом не могли сосчитать наших павших. И обрекли родину на десятилетия слез и пыток... Нет, прав не ты, горячий и молодой, а я...» Но Феликс понимал и команданте: легко быть правым, когда рассуждаешь отвлеченно. А когда перед тобой сидит человек, который был с тобой в горах, вместе с тобой мерз, голодал, воевал, в конце концов...