Вчера-позавчера - Шмуэль-Йосеф Агнон

Забрал доктор Шимельман свою руку из руки Хемдата и сказал: «Не понимаю, о чем он говорит». Сказал Хемдат: «Чей язык не понимает его превосходительство — язык комментатора или язык Моше, учителя нашего?»

Сказала Соня: «Не покушает ли с нами доктор Шимельман мороженого?» Сказал доктор Шимельман: «Вообще-то выпить горяченького пришел я, но раз госпожа желает, готов я поесть мороженое. Итак, не господин Рабинович ты и не господин Мительман ты? Так кто ты?» — «Яркони». Потер Шимельман руки и сказал: «А-а, а-а, а-а… само собой разумеется, конечно, ты Яркони. Когда ты вернулся?» Сказал Яркони: «Вчера я приехал, господин доктор, и уже удостоился сидеть в обществе господина». Сказала Соня: «А ты выучился вежливым речам!» Сказал Шимельман: «Уверен я, что слова господина Яркони идут от чистого сердца. Итак — одну порцию мороженого. Ох уж эти комары! Хочется человеку спокойно посидеть — налетает на него комар и жалит его!» Сказала Соня: «Слышала я, что Яков Рахниц нашел какое-то средство от комаров». Сказал Шимельман: «Это все еще требует проверки. А вон и Тамара! Что случилось с малышкой Тамарой? Отчего она так печальна? Куда ты, Яэль?» Яэль Хают собралась идти, а Шамай стоит за ее спиной, готовый сопровождать ее.

Хемдат и Шамай пошли проводить Яэль, а Ицхак и Яркони — Соню. Попрощавшись с Яркони, сказал Ицхак себе: ничем не связан я с Соней. Однако всей этой радости хватило Ицхаку ненадолго, ведь если от обязанностей перед Соней он освободился, то счет перед Рабиновичем остался открытым. Сотни раз говорил он сам себе: Рабинович уже забыл ее, ему все безразлично. Но не мог он успокоиться. Весь дрожал, и на коже его выступила испарина, как если бы его охватила лихорадка. Но не лихорадка это была, а испарина стыда покрыла его, и от раскаяния дрожало все его тело.

Часть четвертая

ИЦХАК ЗАДЕРЖИВАЕТСЯ В ЯФФЕ

Как только открыл Ицхак глаза — сказал себе: итак, я — в Яффе, в той самой гостинице, где остановился я, когда приехал в Эрец Исраэль, да только другие теперь тут хозяева и я тоже немного другой; тем не менее вновь я здесь, в гостинице этой, где остановился я, когда приехал в Эрец Исраэль. Так и не поняв, как это так получилось, он снова и снова возвращался мыслями к прошлому, пытаясь найти в нем зацепку и понять, как это так получилось.

Сон не вернул бодрости его членам, он по-прежнему ощущал такую же усталость, как и перед сном — ведь восемь часов просидел он неподвижно в тесноте дилижанса и в течение всей той ночи не заснул ни на минуту. Когда же прибыл в Яффу, то был занят поисками гостиницы, а когда нашел гостиницу — суетился и устраивался, пока не прошел день, а потом он пошел к Соне и просидел с ней за полночь, к чему не привык в Иерусалиме, и, уж если не успевал порой лечь там в постель вовремя, наверстывал упущенное в следующую ночь.

Остался он в кровати и принялся размышлять о событиях вчерашнего дня. «Ведь все прошло хорошо», — подумал Ицхак вслух. Однако голос его прозвучал неуверенно. Развел он руками и спросил: зачем я поехал в Яффу? Знал Ицхак, для чего он поехал в Яффу: для того, чтобы выяснить все с Соней; для того, чтобы быть ему свободным ради Шифры. И дело это далось ему в руки с завидной легкостью. И хотя следовало бы ему радоваться, что освободился он от Сони без труда, было больно ему: настолько он ничего не значил в ее глазах, что отшвырнула она его безо всякой досады.

Лежал он и перебирал мысленно ее слова: те, что сказала ему вчера в своей комнате, и те, что сказала потом по пути с Яркони, и те, что говорила в кафе. Если клубок ниток выпал из твоих рук и размотался, немало труда требуется, чтобы смотать его вновь — так трудился Ицхак, собирая все Сонины слова, пока не вернулся к исходной точке. И ничего из сказанного ею не успокоило его обиженную душу. Отбросил он одеяло и спрыгнул с кровати. Кое-как оделся, и сунул ноги в сандалии, и взял полотенце, и пошел к морю.

Ицхак приехал в Яффу, чтобы говорить с Соней, теперь, поговорив с ней, он мог вернуться в Иерусалим. Но люди типа Ицхака если уж пускаются в такую дальнюю дорогу — из Иерусалима в Яффу, обычно не возвращаются тут же, а если даже и хотят немедленно вернуться, находят предлоги для задержки и остаются. В тот год почти не было дождей, и Иерусалим, который пьет воду из колодцев, вынужден был ограничивать себя в питье, нечего уж и говорить о купании. И теперь, когда он прибыл в Яффу, захотелось ему искупаться в море.

Остался Ицхак в гостинице. Не было у него ничего с Соней, ни к чему ему стала отдельная комната. Этот дом снял новый хозяин для себя и для своих домочадцев, но так как были там лишние комнаты, две-три из них он сдавал. Это не было для него единственным заработком, и он не поднимал плату за съем, потому мог такой человек, как Ицхак, у которого не много денег, поселиться там. И еще одно преимущество было там: хозяин гостиницы, прибывший в Эрец Исраэль вовсе не ради сионизма, считал себя пришельцем, а «людей Эрец Исраэль» — жителями, и потому старался быть особо обходительным с каждым постояльцем. И еще: дом стоял у моря, и, если есть желание, можно встать утром и искупаться, а потом поесть и снова искупаться, и поспать, и выкупаться, и снова поесть.

Хотя Ицхак ничего не делал, ему не было скучно. У того, кто купается в море и не должен работать, дни текут незаметно, потому что купание приводит к усталости, а усталость требует отдыха. Все те годы, что Ицхак жил в Эрец Исраэль, не помнил он таких чудесных дней, как эти дни в Яффе. Шум морских волн услаждал ему сон ночью, а днем дремота охватывала его тело сама по себе. Спал вволю, и ел досыта, и навещал Сладкую Ногу. Сидел у него пару часов, смотрел на его изделия и слушал истории их создания. За одной историей тянулась другая история, и за рассказом — рассказ, и каждый рассказ порождал другие рассказы. Бывает, что человек проживет столько лет, сколько прожил Мафусаил, и ничего с ним не происходит. Но если Сладкая Нога посмотрит на него, то для него вся его жизнь — цепь приключений.

Сладкая Нога ничего не выдумывает, просто рассказы его — результат его видения, то есть он рассказывает о том, что видит. Как он рассказывает о людях, так он рассказывает о своих собаках: о своей первой собаке, и о собаке, что живет у него сейчас, и о собаке, жившей у него в промежуток времени между этими двумя. Та, первая собака, была бродягой. Однажды она ушла и долго не возвращалась. Через некоторое время вернулась, вся израненная и истекающая кровью. Давал он ей хлеб, смоченный в молоке, и лечил ее раны. Как только поправилась она, сказал ей: «Бродяга ты, иди и ищи себе новых хозяев». А та, что теперь у него, — воровка, но она признает свой грех и, получая наказание, не сердится. А та, что между ними, что было с ней? Как-то раз проходил мимо человек, узнала в нем собака своего прежнего хозяина и побежала за ним. Через некоторое время человек этот встретил Сладкую Ногу и сказал ему: «Твоя собака пришла ко мне». — «Раз пришла к тебе, пусть живет у тебя». — «Она не нужна мне». Сладкая Нога ответил: «Мне она тоже не нужна. Почему? Если она оставила меня и ушла к тебе, значит, ей не нравится у меня в доме. А собаку, которая покидает своего хозяина и уходит, не возвращают назад. Теперь, когда она находится с тобой, она скучает обо мне, потом, когда она будет жить у меня, она станет скучать о тебе». Сказал тот ему: «Если это так, кто сторожит твой дом?» Сказал он ему: «Если нет тут никого, кто кричит „гав-гав“, не замечают воры мой барак и не приходят воровать».

Сладкая Нога говорит со своими собаками на идише, а не на русском и не на иврите. Не на русском — чтобы не понимала собака язык интеллигенток, которые иногда прогуливаются возле его барака. Не на иврите — из-за учеников ивритской гимназии. Чтобы не подружилась слишком с ними собака — сердится он на детей из ивритоязычных школ. Пятнадцатого швата выходят они на большое мероприятие, сажают саженцы, но не ухаживают за ними потом: не поливают их, не окучивают, а оставляют их без ухода, и те засыхают. А почему он не сердится на учителей? Так ведь учителя собираются, только чтобы речи произносить, а речи — это речи.

Сладкая Нога встретил Ицхака, будто расстался он с ним час назад, и не спросил его, где тот был все это время. Как — он не требует, чтобы приходили к нему, так — он не сердится, если не приходят к нему. Слово за слово рассказал ему Сладкая Нога, что и он тоже был в Иерусалиме: он отправился туда навестить своего отца и попросить у него его инструменты. А отец не дал ему инструментов, потому что не хотел, чтобы тот использовал их для повседневных работ. После того как выполнил его отец заказ в Большой синагоге в Иерусалиме, он оберегал свои инструменты от всякой работы, лишенной святости. Однако человек не живет вечно, и через сто двадцать лет кто-нибудь воспользуется его инструментами. Нет, говорил отец, зимой приходят паломники из России, и, когда они отправятся к Иордану и к Мертвому морю, он пойдет с ними и бросит свои инструменты в Мертвое море. Два месяца провел Сладкая Нога в Иерусалиме, и не было места, где бы не побывал он. Особенно любил бродить он под сводами рынков среди продавцов благовоний и золотых дел мастеров, а оттуда шел к Западной стене. Однажды задержался он там до полуночи. Пришли бреславские хасиды оплакивать разрушение Храма. Дали ему брошюру и сказали: «Здесь ты найдешь то, что необходимо твоей душе». Положил он брошюру в карман. Ночью увидел во сне сад, полный благовонных деревьев. Хотел войти в сад, но не пускали его. Увидел его владелец сада, а лицо у него — лицо ребе, протянул он ему руку и ввел его. Назавтра пошел он к Западной стене. Спросили его бреславские хасиды: «Заглянул ты в книгу нашего учителя?» Сказал им: «Нет». Сказали ему: «Почему?» Сказал им: «Не знаю». Сказали ему: «Твое лицо светится, что случилось с тобой?» Сказал он им: «Не случилось со мной ничего». Сказали ему: «И все-таки…» Вспомнил он свой сон и рассказал им. Сказали ему: «Счастлив ты, что удостоился увидеть учителя нашего во сне». Спросили они его: «Как выглядел учитель наш в эти минуты?» Рассказал он им. Сказали ему: «Он это, это он!»