Страсти по Митрофану - Наталия Терентьева

Митя отодвинул тарелку с засохшей вермишелью.

– Пойду заниматься, бать, мам. Спасибо!

– Иди, сына, иди! – Филипп внимательно проводил взглядом Митю. – Неладное что-то с ним, Марьяна.

– Устает сыночек. И в волейбол, видишь, перестали играть… А как хорошо было летом-то! Бегал, здоровый, румяный, в мячик играл с ребятками…

– Ага… Пойду, спрошу насчет волейбола! – Филипп хлопнул жену по спине и пошел к Мите в комнату, поплотнее прикрыв за собой дверь.

– Митяй, ну-ка выкладывай, что у тебя с той бабёшкой-то?

– С какой? – Митя испуганно поднял глаза на отца, быстро закрывая Интернет, как раз увидел очередное Тосино послание, безграмотное и до дрожи пошлое. До дрожи, до сладкой и муторной дрожи, думал – читать, не читать… Боролся с собой, с гадким, мерзким, развратным собой.

– А у тебя их много, бабёшек? Да с той, у которой ты в августе ошивался. Волейболист хренов… Это ты мать обманывай, а батю не обманешь.

Митя молча смотрел на отца. Откуда он узнал? Когда? И молчал?

– Митяй, батя твой знает все про тебя, ты не думай. Зря ты так часто к ней гонял, но я ничего не говорил, не останавливал. Я ведь все понял, не лез. Думал, станешь мужиком, поговоришь. Стал?

Митя опустил голову.

– Вот. Опять ты меня предал, не пришел, не рассказал. А теперь и вовсе. Что там у тебя? Ну-ка, рассказывай. Бросил ее?

Митя молчал. Нет, он не готов рассказывать. Нет, он не хочет.

– Все равно расскажешь, не сейчас, так потом. Я скажу тебе: простая, удобная, так и ходи к ней иногда, если без всяких претензий. Только… Ну ты понимаешь, чтобы никаких последствий не было. Но ты ей скажи – сама обо всем заботься, мое дело – сторона.

– Я в волейбол играл, батя, – твердо ответил Митя. – Можешь спросить у кого хочешь. Я не понимаю, о чем ты говоришь.

– Звони, набирай номер, – Филипп кивнул на телефон. – Спрошу.

Митя спокойно набрал номер Сени. Он уже договорился с ним. Если отец спросит…

Филипп взял трубку, страшно улыбнулся, глядя на Митю, и нажал отбой.

– Так, значит, ты со мной, сына… Ладно!!! Ладно…

Филипп потоптался у двери сына, обнял было его, оттолкнул, поперекладывал какие-то книги на столе, вышел из комнаты, сильно хлопнув дверью, что-то заорал Марьяне, Митя услышал звон разбитого стакана, услышал, как охнула и, кажется, заплакала мать… Или не заплакала… Засмеялась. Кажется… И не вышел из комнаты. Нет, он не будет с отцом говорить об этом, ни за что.

Митя открыл Интернет, быстро удалил два последних письма Тоси, которые он не открывал.

 Тось, я занят, не пиши мне.

Он отправил сообщение сразу, пока не передумал. Это не значит, что она действительно не станет больше писать. Но он ей сказал, ему нужно это было сказать.

 Нам надо поговорить, – тут же написал он Эле.

 Не о чем. – Эля ответила быстро, сразу. На это он даже не рассчитывал.

 Давай встретимся.

 Нет, Митя. Ничего больше не будет.

 Давай встретимся.

 Нет.

 Ты с тем парнем из Юрмалы?

 Это Никита. И вообще тебя это не касается.

 Хорошо.

Митя выключил телефон. Не касается так не касается. Он унижаться не будет. У него есть музыка. Больше у него ничего нет. У него есть еще родители, батя. Он его очень любит, но с ним тяжело. Тяжело…

Вообще все очень тяжело. Тяжело играть по четыре-пять часов. Он знает, зачем он играет, но очень тяжело, иногда муторно, иногда невыносимо. Тяжело тянуться в школе, пытаться хорошо учиться, отец настаивает, хочет, чтобы он окончил с хорошими баллами – вдруг пригодится. Зачем, для чего? Ему для поступления в консерваторию баллы по общеобразовательным предметам вообще не нужны. Нет, уперся – учись, чтобы сдать экзамены. Учи физику – мужику нужна физика. Учи географию – мужику нужна география. Не пропускай никакие уроки – мужику нужна дисциплина.

И Митя тянет, тянет, спит по пять-шесть часов, учится, учится… Ничего интересного. Интересно – рисовать. Он рисует, рисует в школе, рисует, когда отец редко, но выходит из дома, прячет потом рисунки. Но он отлично понимает, что все, что он рисует, это плохо, это очень плохо, бездарно. Рисует он только потому, что не может не рисовать. Удовольствия это не приносит, одну муку. Тем более что рисование – это слабая замена лепке. Он хочет делать что-то руками, всегда, всю жизнь. Но это запрещено, в этом смысла нет. Наверно, отец прав – и в том, что Митя бездарен, отцу же виднее, и в том, что искусством заниматься нет смысла, все равно никаких перспектив нет.

Митя залез как-то на сайт художественного училища, посмотрел требования для поступления… Ничего себе… Просто так, с улицы не придешь. Надо сдавать рисунок – «классику», надо знать специальные вещи, надо где-то учиться, в художественной школе, хотя бы в кружке, сам этому не научишься – нужно рисовать на вступительном экзамене кувшины с тенями и прочую обязательную муть… Тайком от отца можно было к Тосе бегать, а заниматься в художественной школе тайком не получится. Да и зачем – что потом делать? Сидеть, как отец, всю жизнь – ждать заказов?

Митя гнал от себя эти мысли, но деваться от них было некуда. Спасало только одно – фанатичная вера отца в его музыкальный талант и то, что Митя сам постепенно поверил в это. Что может быть лучше карьеры мировой звезды? Всемирно известного музыканта? Митя знал, что люди странно на него смотрят, когда он отвечает, что хочет стать солистом-виолончелистом. Но, наверно, им странно, что все вокруг хотят стать экономистами, а он – музыкантом, да еще и мировым!

Эля… Мите не давала покоя сцена, которую он сегодня наблюдал в школе. Приехал, наглец, качает свои права…

Митя быстро оделся. Решил пройтись до Элиного дома. А что? Может, он прогуливается и мимо ее дома случайно пройдет, район-то один… Он видел, что она отвечала ему с компьютера. Значит, дома.

Подойдя к ее дому, он написал:

 Выйди. Поговорить нужно.

Митя подождал. Посмотрел на окна. Он ведь не знает, где точно она живет. У нее двухэтажная квартира, и из нее видны башни Москва-Сити, значит, не на втором этаже. Может, она и говорила, да он часто засматривался на нее, что-то пропускал мимо ушей. На нее засматривался, к своим ощущениям прислушивался… Может, вон то окно, с белыми шторками? Мите показалось, что он даже видит Элю в окне. Или очень хочет увидеть…

Сообщение не прочитано. Митя погулял десять минут, полчаса, час. Еще раз написал:

 Нам нужно поговорить. Мне есть что сказать.

Нет, не читает. Она в Сети, с компьютера. Это – ее ответ. Видит, что он пишет ей, и не читает. Ладно, понятно. Она не хочет иметь с ним дела. Она обиделась. Она ревнует к Тосе. Может, написать, что все это ерунда?

 Если ты из-за Тоськи, то зря. Это другое. Я тебе объясню.

Как бы он стал это объяснять, Митя не думал. Какие бы слова нашел… Нашел бы! Лишь бы она вышла. Разве человек не имеет права ошибаться? То, что он провел август с Тосей – это была ошибка? Вообще-то до сегодняшнего дня Митя так не считал. Пока не увидел, что у Эли – другая жизнь, в которой, судя по всему, ему нет места.

 Эля…

Он начал писать, задумался и случайно послал это сообщение. Вот так, одно имя. Да черт! Что он, совсем разнюнился перед ней? Она будет теперь ноги вытирать об него.

Хорошо, он уйдет. Он уйдет, вообще, совсем, ото всех. Он будет жить один. У него не будет ни Тоси, ни Эли, никого… Он будет одинокий музыкант, он же всегда это знал…

Какой вообще смысл тогда во всем? Зачем тогда жить? Чтобы играть на виолончели. А зачем? Чтобы стать звездой. А зачем? Чтобы ему хлопали, чтобы у него было много поклонниц. Зачем? Зачем?! Где-то здесь вкралась логическая ошибка, но искать ее так мучительно… Нет, нет, он не будет думать в эту сторону, это невозможно, иначе его просто взорвет… Лучше он пойдет домой и будет играть, играть до тех пор, пока не занемеет спина, не станут отваливаться руки, пока пальцы не заледенеют, не скрючатся, пока не застучит в батарею соседка, проклиная его, его виолончель, его отца, его мать, свою жизнь, нищую Россию, их ветхую пятиэтажку, президента, мэра, стройку под окном, свою нищенскую зарплату, буржуев, холода, слякоть, которой еще вчера не было, а сегодня зачавкало, зачавкало, и так – на полгода, до весны, до которой надо еще дожить, доползти, дотянуть, домерзнуть, домучиться…

Митя поежился. Его внесезонная австрийская куртка, которую мать купила в комиссионке, как-то перестала греть после стирки. Или он не ест уже второй день, с тех пор, как увидел холеного, улыбающегося, румяного, одетого, как с иголочки, как с подиума, Никиту. Вот это поворот. Норвежский продюсер приперся в Москву, к его Эльке! Оказывается, она ездила с ним в Сардинию. Нет, нет, какая чушь! Зачем это, почему? Как она могла? Вот что такое женщины… Чистая, нежная… Неужели она такая же, как Тося? Что, все такие, как Тося? Нет, она еще хуже, она с ним за деньги, за фестивали, за Гран-при… Она… Фу черт, какая мерзость, какие мерзкие мысли… Конечно, нет, конечно, Эля – ангел, она ведь даже Митю не подпустила ближе, Митя сходил с ума, Митя умирал от любви, да, да, теперь он может себе в этом признаться, Митя взрывался рядом с ней, а она не подпустила… Так, может, и не любила? Нет, любила… Не спутаешь… А Тося – любила? Нет. Или непонятно… Что такое любовь? Кого любит сам Митя? Конечно, Элю, не Тосю же. А зачем тогда он столько времени провел с Тосей? Он и сам не знает. Было хорошо, было приятно, было внове, было острое наслаждение, иногда грязное, иногда мерзкое, но острое… И он бежал, снова и снова, не думая…