Американская история - Анатолий Тосс

Я еще по-прежнему не понимала, о чем речь, но холод вдруг сковал нижнюю часть живота.

— То есть Марк говорил о том, что если мальчика или девочку подхватить вовремя в детстве и правильно развивать и тренировать, то любой, абсолютно любой, независимо от способностей и таланта, легко поднимется до первого разряда. А так как от способностей это не зависит, то и вид спорта не имеет значения. Дальше, говорил он, чтобы вырастить чемпиона, нужно выбрать способного мальчика или способную девочку, или даже талантливую, и тогда есть шанс подняться выше, чем пресловутый, всем доступный первый разряд.

Он мог не продолжать, ледяное поле затянуло весь живот, сковало грудь, подошло к горлу, мне не было холодно, но казалось, что я заморожена. У меня закружилась голова, я захотела проглотить слюну, но ее не было. «Не может быть», — пыталась прошептать я, но голова отказывалась воспринимать даже простейшее.

Единственное, что я смогла сделать, это откинуться на спинку и постараться восстановить почему-то сбитое дыхание. Но Рон не заметил даже этого, он разговорился, и казалось, сам уже получает удовольствие от своего рассказа. Ему вообще, видимо, нравилось рассказывать о Марке, он даже стал по-деловому поглядывать на свои бутерброды.

— Так вот, идея Марка заключалась в том, что аналогично происходит и в жизни. Что любой человек, независимо от его способностей и возможностей, может быть натренирован до уровня интеллектуального перворазрядника. Проблема, говорил Марк, только в хорошем тренере и в правильной методике. Более того, он считал, что все эти люди в университете, в науке и в прочих областях — искусстве, политике, — в подавляющей своей массе хорошо в молодости натренированные перворазрядники. И когда я не понял, он пояснил: гроссмейстеров мало, их единицы, и их на все не хватает. К тому же они с талантом и поэтому даже не стремятся руководить, у них свои приоритеты, свои цели. Стремятся, как и везде, как и в любом спорте, как и в жизни, всегда доминирующие перворазрядники.

Я ждала, когда же, наконец, начнется про меня, да и начнется ли? Может быть, у Рона хватит такта не говорить и так очевидно.

— Так, собственно, и появилась идея, а потом он стал искать.

«Нет, не хватило», — все же смогла подумать я, используя, видимо, самую запасную, самую резервную часть сознания.

— Он искал тебя долго, года два. Даже найдя, он не был сразу уверен, что ты — правильный выбор, лишь потом понял, как ему счастливо повезло.

Последние слова, по-видимому, должны были подбодрить меня, такой вот стимулирующий комплимент. — А дальше, особенно когда ты сделала работу для студенческой конференции, он понял, что ты талантище, и решил вывести тебя в гроссмейстеры.

Мне показалось, что я застонала вслух, мне было так больно, просто физически больно, и боль била в сердце, и в живот, и в голову, но еще и в шею, грудь — везде. В какой-то момент мне показалось, что я теряю сознание, не то от боли, не то от головокружения, но мутность, наехав, все же не покрыла меня полностью и отошла, не рассосавшись, впрочем, совсем. Видимо, я действительно застонала, потому что Рон прервался и посмотрел на меня и спросил, все ли в порядке и продолжать ли ему. Я утвердительно кивнула.

— Видишь ли, у него появился своего рода комплекс, он вдруг решил, что все, что он делал раньше, слишком мелко для него. Он как-то сказал, что чувствует в себе силы поднять значительно большее, нечто грандиозное, и нервничает, что за всей этой суетой. — Рон посмотрел на меня многозначительно, мол, теперь я знаю, о какой суете идет речь, — он может упустить шанс. К тому же то, что делал Марк раньше, было только частью работы, пусть основной, но частью, он, видишь ли, создавал прорыв, но всей подготовкой, подходом к точке прорыва занимался не он. И мне казалось, что у него возник своего рода комплекс, что, может быть, он не в состоянии сделать все сам от начала до конца. — Рон улыбнулся и сказал философское: — Знаешь, гении, они смешные, они все себе комплексы ищут. В общем, когда он убедился, что ты сама титан, — даже в моем состоянии это рассмешило меня: титан женского рода, в моем случае скорее вырождался в «Титаник» с его утопленной судьбой, — он понял, что вполне может совместить обе идеи. В смысле, вывести тебя в чемпионы и одновременно полнее реализоваться самому. К тому же Марк страшно не любит писать статьи, по-моему, даже и не умеет как следует.

Я уже почти не слышала его, я наклонилась над столом и, накрыв лоб ладонью, чтобы хоть как-то укротить его горячечность, стала смотреть в близкое окно. Небо за стеклом просвечивало голубизной, что конечно же в моем упрощенном сейчас восприятии ассоциировалось с вечностью и красотой жизни, и я думала: ну почему, за что, почему я должна быть во всем этом, почему именно я, и почему именно во всем в этом?!

Я еще не могла точно понять, что я услышала, я понимала про предательство, про эксперимент, про изощренный расчет, который уничтожает одну только мысль о любви, о чувстве. Про то, что меня много лет использовали, про гнусность этого мира, про то, что вот именно сейчас я что-то потеряла в жизни, что-то очень ценное, что уже никогда больше не обрету. «Молодость, — вдруг отчетливо резануло во мне, — я потеряла молодость».

Мне стал страшен и этот Рон, который говорит с таким видом, как будто рассказывает забавный случай, и страшно Марка, который все время был чужим, и холодным, и скользким, и расчетливым. Я передернулась, так мне было противно сейчас и от сидящего передо мной толстого бодрячка, и от мысли о Марке, и от своей собственной парализующей беспомощности.

Но, помимо мутящей тоски, охватившей меня, что-то еще скользило за довольными словами Рона, что-то неразборчивое, но настораживающее, пугающее, заставляющее мой мозг очнуться от сковавшего бессилия, выйти из разлагающей комы. Я должна была докопаться до самой сути, какой бы подлой она ни оказалась.

— Ты мне прошлый раз говорил о какой-то идее, о которой тебе рассказывал Марк, — сказала я, пытаясь придать своему голосу хотя бы видимую устойчивость.

— Ну, в этом я ничего не понимаю, — самокритично сознался Рон, — что-то он там вроде бы нашел и пытался мне объяснить. Что-то, похоже, сильное, но я не разбираюсь. — Он пожал плечами, как бы извиняясь. — Да и сам Марк не был тогда уверен. Да не волнуйся, он в любом случае найдет. Что можно найти — он найдет.

Его слова звучали так настойчиво, даже назойливо, что я подумала: каким же надо чувствовать себя зависимым и неуверенным, чтобы вот так верить в другого человека.

— Ты не помнишь, что он тогда тебе говорил? — спросила я.

Рон смущенно улыбнулся, я видела, ему неудобно, что он ничего не запомнил.

— Знаешь, я ведь не разбираюсь в этом, да я и не слушал так чтобы очень внимательно. Все равно я не смог бы оценить. Но знаешь, я вспомнил сейчас, — он искренне обрадовался, — что, наверное, полгода назад или больше Марк сказал, что ошибся в тебе, — я уже ни на что не обращала внимания, — он имел в виду, что недооценил тебя, он сказал тогда... сейчас, подожди, я скажу слово в слово...

Теперь Рон был доволен своей памятью. Он, очевидно, считал, что для меня чужое мнение, к тому же мнение Марка, должно иметь большое значение. Могла ли я объяснить ему, как сильно он ошибается?

— Марк сказал, что не встречал такого сильного человека, как ты. Вообще никогда. И с точки зрения дарования, таланта, и с точки зрения характера тоже.

«Пусть так», — устало подумала я.

— Он даже сказал, что немного побаивается тебя. — Рон нахмурил лоб в поисках лучшего объяснения. — Боится, в смысле, такой сильной ты ему кажешься. Он сказал, что ты лучше, чем кто-либо, кого он видел, и он сказал, что ты так далеко...

Мне так захотелось, чтобы он замолчал и вообще исчез, потерялся, прямо сейчас, немедленно, и я перебила его:

— Но свою спортивную теорию он в результате доказал?

— Ну конечно, — охотно согласился Рон. — А кто спорит-то, безусловно, теория верная.

— Это все про Марка? — Я больше не могла ни видеть его, ни слышать.

—Да, вроде все. — Он пожал плечами, пытаясь вспомнить что-нибудь еще.

— Спасибо, Рон, — я дала понять, что хочу, чтобы он ушел, и он понял.

Он встал и попрощался, и забыл о своих бутербродах, или ему было сейчас неудобно про них вспоминать. Он ушел, а я осталась сидеть, раздавленная, прижатая всей своей тяжестью к стулу, и мне было не оторваться.

Господи, подумала я, мне, наверное, никогда в жизни не было так плохо.

Вся моя жизнь, все эти долгие годы, которые иногда казались счастливыми, иногда удачливыми, вдруг разом стали напрасными и бессмысленными, и ничего не значащими.

И любовь, и то, что за ней стояло и стоит, и работа, и мой успех, и все, что он обещал принести в будущем, все это разлетелось, оказалось пустотой, выдумкой, фикцией. А кроме любви и работы, в моей жизни за все годы ничего больше и не было, потому что я всем пожертвовала ради них. И сейчас, когда эти два столпа так неожиданно рухнули, рухнула вместе с ними и вся остальная моя никчемная жизнь.