Американская история - Анатолий Тосс

Он замолчал. Я приготовилась выслушать все, я за этим сюда и пришла, чтобы слушать, если ему это помогает. Зильбер продолжал молчать, и я заметила улыбку на его неулыбчивых губах, она разрасталась, и он не мог уже сдержать ее.

— Что, профессор? — спросила я, но он только замотал отрицательно головой. И все-таки ему не терпелось что-то мне рассказать, я видела это, и стала настаивать.

— Хорошо, — наконец согласился он, — хотя я и не уверен, что эта история подходит для вас, но вы ведь, Марина, уже большая девочка.

«Вот кокет», — подумала я, но вслух согласилась, что да, вполне большая и взрослая, и он мне все может рассказывать.

— Собственно, и рассказывать нечего, я просто вспомнил, что, когда мне было лет двадцать пять или двадцать шесть или семь, сейчас уже не помню, но что-то типа того, у меня увеличился регенерационный период между эрекциями. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Понимаю, — согласилась я, хотя мне действительно стало почему-то неловко. — Он едва заметно кивнул.

— Я знал, конечно, так как, помимо прочего, тогда изучал медицину, что с возрастом так происходит и что это нормальный и естественный процесс. Но у меня переход произошел внезапно и резко, практически в один день, и промежуток увеличился тоже резко.

Он замолчал, и я видела, что он вспоминает конкретные цифры, и удивилась, неужели они так важны?

—Да, — вернулся его голос, — резко увеличился, что-то с пятнадцати минут до часа.

Я опять почувствовала себя неловко, возможно, из-за этих конкретных цифр.

— И знаете, Марина, это явилось для меня шоком, и мне пришлось выходить из почти депрессивного состояния месяца два, а то и больше, сейчас уже не помню. Интересно то, — Зильбер все еще продолжал улыбаться, видимо, волнения пятидесятипятилетней давности действительно забавляли его, — что когда промежуток перешел с одного часа на три, а потом на шесть часов, а потом и на сутки, этих переходов я даже не заметил. А если и заметил, то не придал значения, потому что я уже начал свыкаться с неизбежностью изменений, а потом и свыкся вовсе, — он покачал головой. — Странно, да, как иногда психика заодно с телом, в одном, общем с ним заговоре.

Он замолчал и продолжал молчать, долго, я тоже не знала, что говорить, моя рука так и лежала на его. В какой-то момент мне показалось, что он снова заснул, и я попыталась убрать руку, но только чуть двинулась, он открыл глаза.

— Я не сплю, — сказал он, и я замерла ладонью на прежнем месте. — Знаете, Марина, я вот о чем думаю. — Он повернул голову и посмотрел на меня, я едва, совсем чуть-чуть улыбнулась. — Я думаю о том, почему страшно умирать, — он говорил медленно, как бы пытаясь найти ответ — прежде всего для себя. — Я ведь, знаете, чуть не умер в этот раз. Собственно, Джефри пришел совершенно случайно и вовремя вызвал «скорую», а так бы... — Я хотела возразить, но он чуть двинул рукой, предупреждая мои слова. — Бог с ним, я не к тому, я не про себя, я про то, почему страшно умирать. Это все ерунда, что страшит неизвестность, неизведанность того, что ожидает тебя после жизни. Ну, если неизвестно, то это даже весело, это как приключение, и совсем не страшно.

— А почему? — спросила я, потому что мне пора было что-то сказать, я слишком долго молчала.

— Умирать страшно, Марина, — теперь он как бы отвечал на мой вопрос, — по простой человеческой причине: потому что страшно больше никогда не увидеть любимых людей. Никогда не увидеть любимых людей, — повторил он, делая ударение на каждом слове, чтобы я еще больше проникла в их нехитрый смысл.

«Впрочем, — подумала я, — здесь хитрость не в понимании простой мысли, а в проникновении в нее, в ее внутреннем принятии».

— Знаете, Марина, лежал я там, в своем доме, на полу, я был вполне в сознании, но не мог подняться, даже пошевелиться не мог. Я понимал, что у меня что-то с сердцем, и догадывался, что инфаркт, хотя, конечно, не знал точно. Знаете, я прожил длинную и в общем-то удачную жизнь, по большому счету мне нечего больше желать, и я не боялся умереть. Но потом я подумал, что вот не увижу никогда ни детей, ни Джефри, он ведь мой единственный внук, вы знаете, Марина, ни вас.

Я чуть не привстала от неожиданности: Джефри — внук Зильбера, я этого не знала, Джефри никогда даже не намекал. Вот почему он его зовет дед, потому что он и есть его дед. «Ну и Бог с ним, — подумала я, — какое мне дело? Непонятно, почему он и меня в этот список включил».

— Да, Марина, как ни странно, я думал о вас, я даже сам удивился почему. Мы ведь с вами не виделись уже больше года, но как-то вы проникли в меня, в мою душу. Поэтому я попросил Джефри вам позвонить, чтобы вы пришли.

Это было как признание в любви, мне так еще никто не признавался, так бескорыстно, что ли, не прося от меня ничего взамен, даже любви обратной. Я почувствовала, как перехватило дыхание и сжало горло, но я выдержала спазм, и слезы отошли, так и не подступив к моим глазам.

— Так вот, — продолжал Зильбер, — я думал о вас, Марина, и обо всех других, кого люблю, и думал, что если вот сейчас умру, то никогда никого из вас больше не увижу, никогда не смогу поговорить, и дотронуться, и посмотреть в глаза, и услышать голос. И знаете, Марина, мне вдруг стало страшно, чертовски страшно, именно из-за этого «никогда». И тогда я понял, что это и есть то, чем она, смерть, берет нас — любовью к любимым.

И дыхание, и комок в горле сделали вторую попытку, но я снова отогнала их, хотя теперь и с большим трудом.

— Именно поэтому я и хотел увидеть вас, чтобы, если что-нибудь все же произойдет, получить последнее удовольствие, просто оттого, что вижу вас, оттого, что вы рядом. Чтобы не было так страшно потом.

Я покачала головой и закусила губу, я наверняка не хотела слез, но они, сволочи, подкатывали.

— Все будет хорошо, профессор, — повторила я. Слова помогли мне, и я снова сдержалась. — Вы ведь сами сказали, и врачи...

— Да, да, — согласился он. — Знаете что, позовите сестру, я хочу встать, пройтись немного, мне это даже полезно.

Я позвала сестру, она вошла, веселая, профессионально веселая, и так ловко помогла ему встать и подставила под него свое натренированное не по-женски тело, что я сразу поняла, что ее профессионализм заключается не только в демонстративно хорошем настроении. Мы втроем вышли из палаты и сделали круг по коридору.

— Можно мы здесь немного посидим? — спросил Зильбер у сестры, указывая на кресла в холле, и она так же радостно согласилась и помогла ему сесть.

— Когда решите вернуться в палату, позовите меня, — сказала сестра, обращаясь ко мне.

Я кивнула, садясь в кресло рядом.

— Как у вас дела, Марина? — спросил Зильбер через минуту, которая ему была, по-видимому, нужна, чтобы привести в порядок дыхание, и, не дождавшись ответа, сказал: — Я слышал — все в порядке.

— Все в порядке, — повторила за ним я.

— Вы все еще с этим человеком?

— Да, — ответила я, предчувствуя нехорошее и не зная, как себя вести сейчас.

— Будьте с ним осторожны, — опять сказал Зильбер, видимо, почувствовав мою растерянную незащищенность и пользуясь ею. — Никогда не знаешь, чего от него ждать.

Собственно, эта фраза являлась вступлением к предстоящему рассказу, такой своеобразной проверкой, согласна ли я на его продолжение, и я могла бы возразить, но не возразила. «Пусть расскажет, в конце концов, сколько можно тянуть, — внутренне сжавшись, подумала я. — В любом случае я смогу сделать скидку на его странную предубежденность к Марку».

— Профессор, — сказала я, стараясь как можно мягче, — вы не первый раз намекаете. Но вы ведь ни разу не видели человека, пока я вам его не представила, как вы можете судить, не зная?

Он понял, что я сдалась и готова слушать.

— Мне не надо знать лично, слишком много я о нем слышал. Это была нашумевшая история, единственная в своем роде, уникальная. Когда это было? — он задержался, чтобы вспомнить. — Лет пятнадцать назад, пожалуй, или чуть больше, неважно. Насколько я знаю, ваш теперешний избранник, — это было сказано без скрытой иронии, настолько она была явная, — был подающим надежды молодым математиком, впрочем, он и сейчас не старый. — Зильбер чуть усмехнулся. — Он написал диссертацию, года в двадцать четыре, двадцать пять, очень заметную работу, и ему предложили место в университете, и все ждали от него многого. Не знаю, как все происходило в деталях, но однажды кто-то из его коллег по кафедре дал ему свою работу для предварительной рецензии. Так всегда делается, как вы знаете.

Я кивнула, пока ничего чудовищного я не услышала, хотя и ожидала. Я была готова к самому худшему, что Марк убил кого-то, изнасиловал, сплагиатничал — все, что угодно. «Зильберу нечем меня удивить», — подумала я, хотя все равно боялась, что что-нибудь все же застанет меня врасплох.

— Он, видимо, был действительно хорош, — продолжал Зильбер о Марке. — И, помимо обычных в таком случае замечаний, внес добавление к работе, предложение, что ли. Он так повернул идею, как-то так удачно ее обыграл, что она предстала совершенно по-новому и теперь выглядела не просто лучше — значительно лучше, даже, говорили, стала революционной.