Обладатель великой нелепости - Борис Левандовский

Он перешел в другой конец квартиры, где располагалась спальня. Алекс прятался здесь. Ручка двери совсем недавно контактировала с чем-то более горячим, чем окружающая среда.

Три четких, но невидимых человеческим глазом следа вели к платяному шкафу; на крайней левой дверце те же отчетливые теплые следы пальцев, а сама дверца уже заметно стала нагреваться изнутри, вырисовывая человеческий силуэт. Если бы не близкая трансформация, то он давно бы уже…

Отрыватель распахнул дверцы шкафа…

И Алекс, державший наготове «беретту», дважды подряд спустил курок. Один за другим хлопнули выстрелы.

Чудовище среагировать не успело (процесс изменений уже начинался). Первая пуля, попав в голову, срикошетила от черепа и разнесла изящный светильник в другом конце спальни; вторая – чиркнула по плечу и с визгом ушла в потолок, где застряла в штукатурке, как огромная запятая.

Выстрелить в третий раз Алекс не успел. Монстр выбил пистолет, сломав ему при этом запястье, а другим движением вышвырнул Алекса на середину комнаты из шкафа. Тот сразу попытался вскочить на ноги, но замер, прижимая окровавленную руку к груди и широко раскрытыми глазами глядя на Отрывателя.

– Тыслишкомнастаивалнавссс-стрече!..

На перекошенном лице Алекса взорвалось темное пятно холода – плавно и с какой-то потусторонней грациозностью, словно распустила лепестки черная роза.

– Небольхх-хшиепеременызапосссследниймесяц!.. – проскрежетал Отрыватель, наступая на него. – Началофинансовох-хогода… валработы!..

На бледном, как ком паутины, лице Алекса отразилось ошеломленное понимание:

– ТЫ?!

Проскрежетав что-то еще, монстр подался вперед, будто перегибался через невидимые перила, и схватил его обеими сучковатыми лапами за горло. Алекс отчаянно и безнадежно затрепыхался. Его ноги начали сантиметр за сантиметром отрываться от пола. На хрипящем и багровом, словно готовом лопнуть, лице лихорадочно метались выпученные глаза; вздувшиеся вены походили на беспокойно ерзающих под кожей жирных червей.

В то же время движения Отрывателя замедлялись с каждой секундой. Когда глаза Алекса начали закатываться, он неожиданно выпустил его, а сам, чтобы удержать равновесие, отступил на шаг назад.

Оказавшись на полу, Алекс закашлялся, прижимая к груди изувеченную руку. Но подняться не решался.

Комнату постепенно наполнял нарастающий пронзительный звук, который вырывался из открытого рта-дыры Отрывателя. Это походило на визг уходящей в сухое дерево циркулярной пилы. Вскоре он стал настолько невыносим, что из глаз Алекса полились слезы. Казалось, этот звук проникает до самого мозга костей. Алекс сумел только отползти на шаг дальше от начавшего раскачиваться во все стороны монстра, словно исполняющего ритуальный танец жреца из племени зомби.

В этот невыносимый сверлящий визг вдруг вклинилось что-то вроде звонкого чавканья, и Алекс увидел, как в районе лодыжек чудовища начали появляться быстро пульсирующие наросты. Затем со звуком лопнувших нарывов их прорезали загнутые костные отростки. Они вытягивались на глазах, пока не достигли полуметровой длины и не стали похожи на гротескные петушиные шпоры. Вокруг деформирующихся стоп в радиусе полутора метров на полу образовался налет голубоватого искрящегося инея, быстро тающего на границе неровного круга.

Волна изменений дрожащим маревом поднималась от стоп, продолжавших деформироваться, к шишковатым коленям…

Монстр обхватил скрюченными лапами запрокинутую вверх голову и издал непостижимый для живого существа вопль. Будто заскрипело само пространство от трения параллельных миров…

Одновременно завопил и Алекс; из его ушей полилась кровь, струясь на плечи как два миниатюрных рубиновых водопада.

Три из четырех лампочек в люстре с еле различимым хлопком лопнули, посылая вниз тысячи мелких осколков; оконное стекло с ледяным скрипом дало извилистую трещину от края до края рамы… Плаксивым резонансом ему ответили хрупкие части разнесенного пулей светильника…

Голубоватый иней расползался от стоп вопящего монстра, наступая на паркет и покрывая его, как ледяное дыхание Снежной Королевы. Воздух комнаты наполнился едким запахом.

Процесс заключительной трансформации входил в полную силу.

И в этот момент Отрыватель голов увидел…

…глазами двенадцатилетнего мальчика Геры старый фотосалон с типичным интерьером и крепившийся на треноге фотокамерой – почти довоенного образца, стоявшей в отделенном от маленькой конторки тяжелой гардиной полутемном помещении для съемок. И фотографа, спрятавшего опущенную голову черной вуалью и настраивающего объектив камеры.

Выпуклая, как единственный глаз циклопа, линза была направлена прямо на мальчика, и, казалось, будто в ее бездонной глубине что-то выжидает удобного момента, чтобы вырваться наружу.

Плохое оно или хорошее, но это все равно очень тревожит мальчика.

Тревожит настолько, что он начинает ощущать подкатывающую теплую тошноту.

Фотограф, мужчина лет за сорок с лысиной, делавшей его немного похожим на профессора (если не замечать его странного цепкого взгляда), вынырнул из-под накидки и сказал:

– Если ты будешь сидеть с таким лицом, то лет эдак через двадцать твои дети решат, что в этой стране было не такое уж и счастливое детство, – он заговорщически подмигнул Гере.

Гера не уловил сути сказанного, но его слух ковырнуло «было». Словно этот странный дядька (а ведь Саня прав – он действительно какой-то странный) мог что-то знать наперед. Но через секунду Гера об этом уже забыл.

– Ты можешь улыбнуться? – спросил фотограф. – Или хотя бы сделать вид, что улыбаешься?

Гера пожал плечами и растянул губы в вымученной улыбке.

– Ну, хотя бы уже не так пасмурно, – оценил фотограф и снова нырнул под темную накидку.

– Так-так… – донесся его голос до Геры. – Не двигайся…

На него опять смотрел стеклянный глаз объектива, черный зрачок которого должен был вот-вот раскрыться. И это родило у мальчика новые неприятные ощущения. Впрочем, «неприятные» – только намек на то, что он в действительности чувствовал. Ему хотелось как можно быстрее закончить съемку – будто входишь с больным зубом в кабинет дантиста и мечтаешь о минуте, когда выйдешь с готовой пломбой. Только это казалось еще хуже – может, из-за абсолютной неизвестности, таящейся в черной, как космос, глубине объектива. Контраст подчеркивали лучи прожекторов, слепившие глаза.

Даже искусственная улыбка долго не продержалась.

– Черт! – фотограф выпрямился, темная накидка одним концом легла ему на плечо. – Ну что опять такое?