Шекспировские чтения, 1977 - Уильям Шекспир

Козинцев не сомневается в праве художника говорить "о грозном грозными словами" {Козинцев Г. Пространство трагедии. Л.: Искусство, 1973, с. 194.}. Тем более что и в истории русского искусства достаточно примеров обращения к самым крайним, почти физически непереносимым картинам страдания. Стоит вспомнить хотя бы сон Раскольникова, избиение упавшей лошади - в шесть кнутов по глазам. "В шесть кнутов, - продолжает Козинцев, - по сердцу. Так писала о неправде, о бездушии, бесчеловечности русская изящная словесность" {Там же, с. 195.}.

Но идеи, выдвигавшиеся когда-то как протест против "театра сытых" с его комнатными страстями, диктовавшиеся гневом, болью, тревогой за будущее, со временем успешно освоили мастеровые театрального дела, превратили в "стиль". "Черный Шекспир", "театр жестокости" - все это стало делом ремесла.

Вопрос о жестокости не случайно оказался столь важным в "Пространстве трагедии". Когда-то Н. Я. Берковский, заключая статью ""Король Лир", поставленный Г. М. Козинцевым", писал: "Спектакль Большого драматического театра дает живописного, зрительного Шекспира и дает весь мрак и ужас его трагедии. Но спектакль этот едва ли тверд в шекспировской гармонии, в положительной стихии шекспировских трагедий. Одно от другого неотъемлемо. И то и другое еще предстоит завоевать нашей сцене" {Берковский Н. Я. Литература и театр. М.: Искусство, 1969, с. 453.}.

Козинцев был благодарен критику за эти слова, они заставили его о многом задуматься. Без сомнения, не забылись они и в работе над кинематографическим "Лиром". Подтверждение тому - итог размышлений о "театре жестокости" в "Пространстве трагедии": "...в этом пространстве, насыщенном движением, ничто не погибает бесследно, и смерть отзывается рождением, и когда мрак достигает предела, то уже разгорается еле заметная искорка, и мрак по сравнению с этой частицей света теряет силу" {Козинцев Г. Пространство трагедии, с. 202.}.

В другом месте у Козинцева еще более определенно сказано о концепции его "Лира": "Я пробовал усилить на экране голос добра. Даже в тех случаях, когда у него нет слов" {Козинцев Г. Шекспир на экране. - Архив Г. М. Козинцева.}.

* * *

"Лир" завершен. Что делать? Снова Шекспир? Козинцев пока еще не принимает окончательного решения. В планах "Ленфильма" за ним числится постановка "Петербургских повестей" Гоголя, большая широкоформатная двухсерийная картина. Идет увлеченная работа над сценарием, на его страницах оживает фантасмагорический мир гоголевских повестей: "Носа", "Портрета", "Невского проспекта", "Записок сумасшедшего" - они сплавлены единой мыслью художника о мире, об искусстве.

Но это не единственный замысел. Попутно обдумывается план "Маленьких трагедий" Пушкина, "Ухода" - картины о последних днях Льва Толстого, вырисовываются и контуры шекспировских проектов - "Как вам это понравится", "Мера за меру", "Буря".

Только сейчас, увы, уже после смерти художника, когда стали появляться публикации его незавершенных проектов, его записей из рабочих тетрадей, собранные и подготовленные к печати его женой Валентиной Козинцевой, мы начинаем в полной мере сознавать то, какой огромный потенциал духовной жизни, труд, багаж человеческой культуры стоял за каждым из его замыслов, какие глубокие, новаторские открытия принесли бы они с собой на экран...

Из трех шекспировских проектов самым неразработанным осталась "Мера за меру" - здесь только самые черновые наметки тех тем, вглубь которых собирался двигаться Козинцев: власть, неправда власти, сила государства, обрушивающаяся на одного человека.

Намного дальше продвинут замысел "Как вам это понравится" и, будь он осуществлен, мог бы иметь принципиально важное значение. Постановка шекспировских комедий в кино, как правило, оканчивалась провалом (исключение, пожалуй, составляют лишь "Сон в летнюю ночь" чехословацкого кукольника Иржи Трнки и "Укрощение строптивой" Франко Дзефирелли). В прежние годы и сам Козинцев не ощущал особой тяги к шекспировским комедиям. "...Для меня они, - признавался режиссер, - лишь устаревшие фарсы; сколько раз я их не перечитываю - то же впечатление" {Архив Г. М. Козинцева.}. Но теперь его взгляд на существо их заметно меняется, углубляется, открывает в них новые, прежде не замечавшиеся шекспироведением пласты. Козинцев собирается ставить не какую-то из шекспировских комедий, но Комедию Шекспира, т. е. дать полноту выражения самому его комедийному постижению мира и истории. Не веселить, не развлекать зрителя забавными неурядицами и потешными выходками комиков собирался режиссер, но выразить комедийное мироощущение великого драматурга, несущее в себе и кипенье народных карнавалов, и сочность английского быта, и нестираемую печать трагизма. Нет, не красивая утопия в робингудовском стиле должна была предстать на экране. "Это пьеса об эмиграции. О тоске жизни на чужбине" {Там же.}, - записал в своих набросках к сценарию Козинцев.

Что касается "Бури", то поначалу она еще не занимает в планах режиссера значительного места. Ему думается, что он ограничивается здесь лишь написанием сценария, одно время намеревается заинтересовать идеей этой постановки Сергея Урусевского, к работам которого всегда относился с большим интересом. Картина видится яркой, зрелищной, богатой по пластике.

Однако постепенно отношение к замыслу меняется, но меняется и сам замысел. Он становится мудрее, глубже, трагичнее. Он вырастает, занимая все большее место в рабочих тетрадях режиссера, и лично мне думается, что именно за эту постановку Козинцев в конце концов бы взялся, - впрочем, сейчас это может относиться лишь к области умозрительных догадок.

Замысел "Бури" словно бы смыкается, переплетается со всеми иными замыслами, над которыми Козинцев работал параллельно. Во всех них открывается общая тема - прощанье с жизнью, прощанье с искусством. Перерезает себе горло бритвой художник Пискарев, герой "Невского проспекта", покидает Ясную Поляну Толстой, три пушкинских трагедии - "Моцарт и Сальери", "Каменный гость", "Пир во время чумы" - объединены темой неизбежности смерти, "реквием - проходит через все драмы" {Козинцев Г. Пушкин. Толстой. Новый мир, 1974, э 6, с. 227.}. В "Буре" прощается со своим волшебным плащом маг Просперо.

Что такое этот волшебный плащ? Для Козинцева - это чары искусства, магия поэзии. Прощание трагично: Просперо, обычно почитавшийся героем сказки-феерии, волшебной пасторали на коралловом острове, введен Козинцевым в ряд трагических героев.

Отшельник, маг, поэт, он вынужден из безмятежного уединения жизни на острове вновь вернуться к реальности, к миру озабоченных делами людей. Идиллия нарушена вторжением "цивилизации" - пьяной матросни, горланящей песни, политиканов и дипломатов, и здесь по привычке продолжающих свои интриги и подлости, самца Фердинанда, к которому льнет дочь Просперо Миранда ("оскотела - уже не дождется времени стать похабной бабой" {Козинцев Г. Из неосуществленных постановок: "Буря". - Искусство кино, 1975, э 8, с. 97.}). Пора расставаться с островом, с магией, с поэзией - "поэт снова слышит голоса жизни. Ее песни, хохот и гогот" {Там же.}.

Размышления о Просперо, о его прощании с "волшебным плащом" подводят Козинцева к раздумьям о самом Шекспире. "Буря" была его последней пьесой. После нее он бросил театр, покинул Лондон, занялся спекуляцией земельными участками. Почему?

Надоело, отвечает Козинцев. Надоело сочинять "слова, слова, слова". Надоело угождать вкусам придворных меценатов, жаждущих высоких, "античных" образцов. Надоело угождать публике партера, тем самым матросам, приятелям Калибана, вместе с которыми тот пил, горланил и пытался насиловать Миранду. Что им поэзия! Они вполне довольны глупыми отсебятинами комиков, пытающихся "переиродить ирода". Разве торговля участками не честнее, чем торговля поэзией? "Может быть, лучше чистый лист бумаги?.. Что писать? Еще одну пастораль?" {Искусство кино, 1975, э 8, с. 91.}

"Кажется, я начинаю находить разгадку тайны, - пишет в набросках к "Буре" Козинцев, - почему же Шекспир бросил сцену? - Вот вам мое стило, сказал он, - пишите сами!" {Там же, с. 98.} В прощании Шекспира с театром нет примирения и просветления. "Он оставляет нам не торжественный ответ на речи, напутствие мага, уходящего на пенсию, а боль и страдание, и еще отчаяние. Куда там совладать с Калибаном и удержать мецената Ариэля" {Архив Г. М. Козинцева.}.

В этой горькой концовке - тревога, неуспокоенность самого Козинцева. Десятилетием ранее, снимая "Гамлета", он верил, что сможет сделать понятным для всех смысл великой трагедии, не принижая, не обкрадывая его. Уже во время работы над "Лиром" вопрос переходит в иную плоскость. Понятным для всех? Хорошо. Можно сделать понятным. Но все ль захотят понимать этот смысл? Как достучаться в уши, не желающие слышать?

Дело не в личной обиде на зрительское невнимание - нет, тут Козинцеву жаловаться не на что, его шекспировские фильмы всеми высоко оценены, признаны зрителями. Но разве не дают битковых сборов бессмысленные комедии, разве не собирает миллионы поклонников у телевизоров зрелище крутящихся на льду девиц или хоккея с шайбой (к последнему Козинцев относился с особой идиосинкразией, он даже, намеревался ввести в "Бурю" сцену, где пьяная матросня гоняет в хоккей на лужайке - в воротах стоит Калибан).