Время и комната - Бото Штраус

Афина. Я ведь с тобой, мой спутник дорогой. Тебе я разве не обеспечиваю безопасность? Говорю тебе сейчас и призываю: ты их только кликни, отпрысков негодных. И если они отважатся стадом налететь и к Аресу{100} нас отправить — мы те, кто их в конце побьет.

Одиссей. И все ж порою остаешься один как перст.

Афина. Старик! Ты больше в силы мои не веришь? Малодушничать не надо. Иначе нечего тебе здесь пороги обивать. Сейчас нашлю я на тебя целебный сон. Бессонница навеет дурные мысли, ослабит мужество твое. Сомнений себе позволить больше ты не можешь. Коль ты не вступишь в бой, события не упредишь кровавой сечей, повергнет промедление тебя в гораздо большую беду, чем следствие твоих деяний.

Акт четвертый

В зале. Приготовления к состязанию в стрельбе из лука и празднику Аполлона{101}. В начале сцены служанки и слуги снуют взад и вперед.

Евриклея. Шевелитесь, девки, за работу! Женихи сегодня раньше к трапезе прибудут. Ведь будет праздник. Сбрызните пол, в доме чтоб ни пылинки. На стулья — покрывала, столы все губкой протереть. Почистите кувшины и кубки. Потом огонь разжечь. Вы двое к источнику сходите за свежею водой. (Про себя.) Ну женишки! Богов я заклинаю, пусть эта трапеза последней будет!

Телемах (подходит к Евриклее). Матушка, скажи, как дела у нищего, у чужестранца? По-дружески ли приняли его? А что царица? Дистанцию приличия соблюла она? Я знаю мать. Чересчур доверчива она и к иноземцам, и к собственной прислуге. Людей она не в состоянии больше верно оценить.

Евриклея. Причин нет, чтоб распинаться, деточка моя. Мать царственно вошла и царственно в покои удалилась. Мимоходом я видела, как царственно она в кресле возлежала. Был, правда, один нецарственный момент, когда она чуть не задремала, басни старика ее уж слишком утомили. Тот, собственно, глушил вино, а от закусок отказался. Он был как отощавший странствующий философ, который сам себе создает лишенья, чтоб оплакивать их с умной миной. Еще он отказался спать в постели, как предложила госпожа, с атласными подушками. Тогда воловью кожу ему мы на пол постелили и, как улегся он, укрыли одеялом.

На заднем плане Одиссей сталкивается с Евмеем.

Евмей. Эй, чужеземец! Ну, как делишки? Уже привык ты к брани и табуреткам женихов?

Одиссей. Злодеи они и несправедливости чинят много. Слушай, свинопас, потом мне надо с тобой потолковать.

Служанка Меланфо выходит полуодетая и заспанная из своей комнаты, виночерпий Медонт наливает ей бокал вина.

Меланфо. Ах, этот пес паршивый все еще здесь и побирается у всех. Уже ты в центре зала. Скоро ты, наверно, с твоей неотразимой красотой проникнешь и к царице в ее покои. Тут во дворце все кувырком пошло, и скоро нищий на царский трон взойдет.

Евмей (по-прежнему обращаясь к Одиссею). Старик, что я тебе скажу, грудь мне разрывает от горечи и гнева. Не знаю, что и делать. В путь собираться со всем моим скотом к другому отважному царю? Невыносимо больше оставаться здесь и наблюдать покорно, как животных, хозяина лишенных, уводят каждодневно на забой, чтобы другие пировать могли, — адская то мука. О, если б Зевс молнию метнул и поразил свору правителей недостойных!

Женихи, мучаясь похмельем, входят в зал и садятся завтракать за свои столы.

Элат. Виной всему, как и всегда, война.

Леокрит. Война! Троянская война давно уж позади. Никто из нас из-за нее ничего не потерял. Напротив. Благосостояньем и навыками любого рода обязаны мы ей.

Элат. Еще и сегодня следствие войны — то, что по утрам мы так чертовски злы. Разве я столько бы пил вина, если б не война? Если б не война, я никогда бы дела не имел с Одиссеевым вином. Если б не война, я бы не торчал сегодня на Итаке.

Амфимедон. С войной иль без войны, если бы царица поступала как любая умная вдова, один из нас, всего один, остался б тут, все остальные бы наконец исчезли. Она одна виновна в бесстыжем нашем положеньи. Нечеловеческое ожидание портит человека. Ты, к примеру, шулером стал в игре картежной. А ты пьянчугой, который не уложит уж и кабана. А ты безбожно врешь при счете.

Элат. А ты всех хуже: каждый день свое белье стираешь и на веревке вешаешь над нашими головами как саван!

Евриад. Други! Давайте целиком сей день Аполлону посвятим! Будем сегодня пировать, богу этому под стать. И кое-что еще, друзья! Пусть мысли наши сегодня будут заняты лишь трапезою бога. А именно: бараны чтоб покрупней, козы чтоб пожирней, а главное: желудки бычьи!

Демоптолем. Отец мой, большой охотник до пиров, рассказывал об одном народе древнем, царь у которого самым большим обжорой был. Но как ему все стали подражать, то скоро съели все запасы подчистую, все что было, и не знали, откуда их пополнить. Для этого вернуться было нужно к тяжелому труду, на что никто способен больше не был.

Телемах входит с Одиссеем, велит двум служанкам поставить стол и стул среди женихов.

Телемах. Садись сюда. Пей вместе с мужчинами вино. Ругань и драки запрещены. Это вам не постоялый двор. А Одиссея дом. Мне он принадлежит. Советую вам, женихи, умерьте вашу страсть к раздорам.

Антиной. Вот это речь была, друзья! Ну вмазал! Еще долго будет она звучать в ушах у нас. Такого, Амфином, здесь во дворце лучше бы заставить замолчать. Но ты ведь думаешь, должны мы каждое великое трепло терпеть.

Ктесипп. Послушайте, жалкие кутилы! Вы с животами жирными совсем забыли, что чужеземцев чтят и что свое добро с нуждающимися делят. Бесстыдство и несправедливость — благородных гостей Телемаха так плохо привечать, даже если скоро они сюда толпой полезут и нас пожрут как саранча. Но я пример решил подать и лучший дарю ему кусок со своей тарелки. Спокойно может он его передарить — коль глянется ему какая девка и вымоет его усердными руками. Бери — надеюсь, рад ты будешь дружескому дару!

Кладет Одиссею на тарелку коровью ногу.

Телемах. Ктесипп! Подлец, охальник, с какой бы страстью я тебе копье вонзил в живот! Тогда бы твой отец заместо свадьбы поминки по тебе устроил. Пускай мне хоть один еще осмелится дурацки так шутить. Уж я-то знаю, что благородно, а что нет. В притворщике искуснейшем распознать сумею подлеца.

Агелай. Что ты торчишь тут в зале и нравоученьями донимаешь нас? Иди наверх в покои, сядь рядом с матушкой и поговори с ней о свадьбе. Еще сегодня лучшего средь нас избрать она должна. Тогда ты сможешь завтра же спокойно, в одиночку свое наследство съесть.

Телемах. Агелай! Клянусь страданиями об отце, умершем вдали от Итаки иль нищенствующем где-то: сам это знаю, день пришел, никто не станет медлить со свадьбой матушки, и менее всех я. Скорей я посоветую ей в брак вступить, с кем она захочет. Но согласье может дать лишь она сама, одна она должна достойнейшего выбрать. Но кто из вас достойней всех?

Три фрагментарные женщины садятся среди девушек на скамью в углу зала.

Запястье. Невидима, как легкий ветер, Афина Паллада скользнула через зал. И лица обезобразила женихов.

Колено. Те разразились беспричинным смехом, хихикали как дети над тарелками.

Ключица. Стали гримасы корчить и разговаривать сами с собою, будто старцы без ума.

Запястье. Внезапно уставились вперед налитыми кровью глазами — на тарелках пепел лишь дымился.

Феоклимен. Несчастные! Что с вами? Вот беда! Ваши головы окутаны мраком ночи, и лица перекошены у вас, да так, что не узнать. Одни уроды! Где разум ваш? Ах, уж пламенем объяты балки! Кровь течет по стенам, с дверей и лестниц стекает кровь. Зал полон, битком набит тенями призрачными! И солнце закатилось, тьма поглощает все живое…

Внезапный громкий скрип, когда Пенелопа в верхних покоях открывает дверь в сокровищницу, чтобы достать лук Одиссея. Тотчас все приходят в себя.

Евримах. Гоните в шею тотчас наглеца из дома! Кто сумасшедшего провидца этого впустил? Трепло! Пускай он на базаре байки глупые свои вещает, коль в зале здесь чересчур ему темно.

Леокрит. Гостей дряней, чем ты, Телемах, с тех пор, как ты вернулся, еще никто к нам в дом не приводил. То нищие, ленивые оборванцы, которых ты радушно привечаешь. То мастера болтать, которые за завтраком зловещими историями нас пугают. Погрузить бы этих благородных чужеземцев на корабль и на Сицилию отправить. Они пополнили б казну в качестве рабов.