Голем и джинн - Хелен Уэкер

Дрожащими пальцами девушка прикоснулась к ожерелью. Стеклянные диски тихо зазвенели.

— Королева пустыни, — задумчиво повторила она, и вдруг по лицу у нее разлилась глубокая и безысходная грусть. Из глаз хлынули слезы, и она тщетно пыталась прикрыть их рукой и сдержать всхлипывание.

— Дорогая, что случилось? — всполошилась пожилая дама, но девушка только трясла головой и пыталась улыбнуться, явно стесняясь своего поведения.

Сэм протянул ей платок, и она, с благодарностью взяв его, тут же промокнула глаза.

— Оно вам не нравится? — спросил Сэм, не скрывая огорчения.

— Нет, очень нравится! Простите меня, мистер Хуссейни, я просто немного не в себе сейчас.

— Это все свадьба, — сочувственно сказала пожилая дама. — Твоя мать устраивает вокруг всего такую суету, что я удивляюсь, как ты вообще это терпишь.

Сэм кивнул, вспомнив свою собственную тихую Лулу и ее не проходящую тоску по дому.

— Свадьба — это странное время, — заметил он. — Много счастья, но и много перемен.

— Да, это верно, — глубоко вздохнула девушка и улыбнулась своему отражению в зеркале. — Оно прекрасно. Сколько вы за него хотите?

Сэм назвал сумму, которую сам считал отчасти смешной, но девушка тут же согласилась. Глаза пожилой дамы слегка расширились, и чувствовалось, что будь она наедине со своей подопечной, то охотно ее отчитала бы. Понимая, что сделка завершена, Сэм налил дамам еще чая и принес поднос с маленькими пирожными, посыпанными молотыми фисташками.

— Их пекла моя жена, — гордо объявил он и занялся упаковкой покупок и погрузкой их в экипаж; кучер продиктовал ему адрес на Пятой авеню, куда следовало прислать счет.

Женщины собрались уходить, и Сэм, прижав руку к сердцу, поклонился им:

— Ваш визит — честь для меня. Если вам еще что-нибудь понадобится, пожалуйста, приходите.

— Приду. — Тепло улыбнувшись, молодая дама пожала ему руку, и он почувствовал, как дрожат ее пальцы. Она оглянулась на свою спутницу, которая уже шла к дверям, и, понизив голос, спросила: — Мистер Хуссейни, вы знаете много сирийцев на Манхэттене?

— Да, — удивленно ответил он. — Я здесь давно живу и всех знаю.

— Тогда не могли бы вы сказать… встречали ли вы человека… — Но тут она оглянулась на пожилую даму, уже поджидающую ее у экипажа, и вопрос замер у нее на губах. Печально улыбнувшись, она быстро сказала: — Не важно. Спасибо вам, мистер Хуссейни. За все.

Колокольчик на дверях звякнул, и она ушла.

Кучер помог Софии подняться в экипаж. Она села рядом с теткой и поплотнее закуталась в шаль. Выезд получился удачным; жаль только, что она так постыдно расплакалась перед всеми. Наверное, стоит поблагодарить тетю за то, что та придумала объяснение ее слезам, хотя на самом деле причина была совершенно иной. «Королева пустыни» — именно так она называла себя в своей постели, в его объятиях. Надо сказать, она сразу оценила комизм, заключавшийся в самой идее такого ее портрета.

Вспотевшая тетка обмахивалась перчатками. Она обернулась к Софии, чтобы что-то сказать — например, «какая ужасная жара», — но тут же прикусила язык и ограничилась натянутой улыбкой. Болезнь Софии имела по крайней мере одно преимущество: знакомые чувствовали в ее присутствии некоторую неловкость, и это избавляло ее от массы бессмысленных разговоров.

Экипаж тронулся с места и медленно двинулся вперед, лавируя между бесконечными тележками.

— Может, заедем в Центральный парк? — предложила Софии тетка. — Уверена, что твоя мать не станет возражать.

— Нет, спасибо, тетя. Я бы лучше вернулась домой.

Она улыбнулась, чтобы смягчить свой отказ. Ее тетка беспокоилась за нее, как и все остальные. София никогда не была особо энергичной девушкой, но она хотя бы ходила на прогулки и в гости к друзьям и вообще делала все, что положено делать молодой богатой наследнице. А сейчас, она только часами сидела у камина. Она знала, что все они ее жалеют, но на самом деле чувствовала себя почти счастливой во время этого затянувшегося выздоровления. Ее мать взяла на себя обязанность отказываться от всяких светских мероприятий, которых, впрочем, было совсем немного, потому что Уинстоны оказались единственной видной семьей, оставшейся на лето в городе. Отец, тревожась за ее здоровье и сочувствуя, открыл для нее двери своей библиотеки, и наконец-то она могла читать все, что хотела. В целом эти несколько недель оказались едва ли не самыми мирными в ее жизни. Казалось, она существует внутри какого-то хрупкого недолговечного кокона, одолженного ей из милосердия.

Но скоро все это должно было кончиться. Ее мать не собиралась откладывать приготовления к свадьбе. Родителям жениха она объявила, будто состояние дочери уже улучшается, что совершенно не соответствовало истине. София просто научилась лучше скрывать свой озноб. Что до Чарльза, то он, казалось, ничуть не беспокоился при виде своей дрожащей невесты. При каждой встрече он обычно один раз справлялся о ее здоровье — она каждый раз старалась найти ответ, который не был бы похож ни на ложь, ни на жалобу, — а потом переходил к более приятным и легким темам. Это были разговоры, которые, как надеялась София, ей никогда не придется вести со своим мужем, да и Чарльза они, похоже, радовали не больше. Она боялась, что их супружеская жизнь станет напоминать какой-то ужасный роман о вечно недовольном молодом муже и больной богатой наследнице.

София смотрела в окно экипажа на спешащих куда-то мужчин и женщин и гадала, что бы она чувствовала, затерявшись в этой толпе, которая понесет ее в какое-то другое место, далеко отсюда.

А потом она увидела его.

В мастерской в то утро было особенно душно и невыносимо. Каждый удар молотка Арбели, каждый резкий стук металла по металлу, казалось, были рассчитаны специально, чтобы как можно больше раздражать. Поэтому, когда Арбели проворчал себе под нос, что кожа на киянке совсем сносилась, Джинн тут же объявил, что пойдет в скобяную лавку на Кларксон-стрит и купит ему новую. Прогулка для такой мизерной задачи получалась чересчур дальней, но Арбели не возразил ни словом. Им обоим явно хотелось отдохнуть друг от друга.

Накануне они опять сильно поссорились, на этот раз по поводу Мэтью. Арбели откуда-то узнал, что у мальчика фактически нет отца, и, похоже, решил, что Джинн обязан озаботиться благополучием ребенка. Последовавший за этим спор включал такие выражения, как «моральное руководство», «фигура, заменяющая отца» и прочую тарабарщину, которая, как подозревал Джинн, граничила с оскорблением. Какое дело было Арбели до того, что Мэтью решил проводить все дни с ним? Джинн чувствовал, что все объясняется очень просто: Арбели ревновал. Мэтью не обращал на него внимания, пока жестянщик не говорил ему строго: «Мэтью, уже поздно. Твоя мама будет волноваться», и тогда мальчик без слова протеста вставал и уходил. Но на следующий день он появлялся снова и молча садился на скамейку рядом с Джинном. Все правильно. Кто захочет сидеть весь день рядом с Арбели, если этого можно избежать? С каждым днем жестянщик становился все более неприкаянным: его брови хмурились от обиды и недовольства, а глаза глубоко запали от бессонницы. «Ты паршиво выглядишь», — сказал ему как-то Джинн и в ответ получил взгляд, полный неожиданной враждебности.

Погруженный в собственные нерадостные мысли, он вышел из мастерской и пересек улицу, раздраженно огибая тележки и лошадей. Они столпились здесь из-за экипажа, пытающегося отъехать от тротуара. Наконец экипаж двинулся, и Джинн смог заглянуть в его окно.

Это, несомненно, была София, и все-таки ему пришлось взглянуть еще раз, чтобы в этом убедиться. Она была очень бледной и куталась в черное — с ней, очевидно, произошла какая-то ужасная перемена. Он снова вспомнил ее запертую и словно одетую в саван комнату. Что с ней произошло? Она больна?

София подняла глаза и вдруг увидела его. Удивление, смятение, гнев — все отразилось на ее лице, но она не вспыхнула и не отвела взгляда, как случилось бы раньше. Вместо этого она смотрела ему прямо в лицо, и в ее глазах была такая беззащитная и откровенная печаль, что он не выдержал и отвернулся первым.

В следующее мгновение экипаж уже проехал мимо. Сбитый с толку и потрясенный Джинн пошел дальше. Он говорил себе, что София — девушка из богатой семьи и они, несомненно, могут решить любую ее проблему, в чем бы та ни состояла. Но ему никак не удавалось избавиться от чувства, что она готова предъявить ему какой-то счет.

Абу Юсуф сидел на полу отдельной палатки для больных и держал свою дочь за руку.

Три дня прошло с тех пор, как заболела Фадва, и с тех пор он почти не отходил от нее. Он наблюдал, как сонные пальцы дочери хватаются за воздух, слушал ее стоны и бессмысленное бормотание. Сначала они уговаривали ее открыть глаза, но когда девушка их послушалась и один раз взглянула на Абу Юсуфа, то закричала от ужаса и ее тут же вырвало. После этого ей закрыли глаза плотной темной повязкой.