Поединок. Выпуск 10 - Эдуард Хруцкий

— Штурман, пойдем к себе! Курс на Северодар?

Володя назвал.

Силуэт самолетика на шкале гирокомпаса уткнулся носом в нужную цифру — майор закончил доворот.

Филин не смог не заметить: маневр этот дался Анохину с трудом. Несколько раз, когда командир ослаблял давление на педаль, Арсений чувствовал, с какой силой надо было удерживать самолет на курсе. Он поразился выносливости и упорству своего «левого»: столько часов парировать разворачивающий момент! Все равно что полдня отжимать ногой двухпудовую гирю…

После догадки насчет анохинского отцовства неприязнь к командиру улеглась сама собой, как приутихли и пилотские амбиции. Окажись он сам в его шкуре, решил про себя Филин, он бы тоже никому не передоверил штурвал и педали. На минуту представил, что в хвостовом отсеке сидит сейчас Ольга с Леночкой и Милой и, может быть, с уже родившимся сыном. От этой мысли его слегка передернуло. Какое счастье, что они там, внизу, на прочной и безопасной земле!

Анохин медленно уводил самолет с высоты. Голубое свечение прекратилось, и теперь в лунном свете хорошо было видно, как далеко простираются гряды облачных холмов. Сначала они сливались в сплошную рыхловатую гладь с витиеватыми бороздками. Но, по мере снижения машины, из зеленоватой подлунной равнины стали вспухать бугры, курганы, сопки, вспучиваться клубы и гроздья из плотного тумана. Они приближались, росли, превращались то в винтовые кручи, то в пухлые, рваные башни, в застывшие смерчи…

Стрелки высотомера перебирались от риски к риске, точно часы, пущенные на обратный ход. Они и в самом деле были теперь часами, цена деления которых равнялась жизни.

Самолет снижался. Он погрузился в самый верхний ярус облаков, и сквозь их пока еще дымчатую пелену луна вдруг вспыхнула радужными кольцами… Потом стекла кабины надолго почернели. И когда хмарь разредилась, а тьма чуть рассеялась, Володя увидел в нижнем овале стеклянного колпака совсем уже близкую сутолочь валунов и скал. И тут же некто непрошеный ледяным голосом подсказал, что полет над горной тундрою опаснее, чем над океаном. На море можно приводниться, а здесь единственный островок безопасности — аэродром.

Но они уже взяли дальние приводные станции, и вскоре Анохин вывел самолет на посадочную глиссаду[14]. И командир, и правый пилот, и штурман — все они почти одновременно различили в разлившейся по тундре темени оранжевый прочерк взлетной полосы. Они бы узнали ее огненный рисунок из мириад иных земных и небесных огней. Горящий в ночи пунктир раздвоился на параллельные цепочки, цепочки замкнулись в прямоугольник, прямоугольник вытянулся, обрел перспективу, как вдруг резко ушел влево и лобовые стекла застлала черная слепота. Филин не успел понять, в чем дело, — левая педаль вдавилась в ступню с неожиданной силой. Он отжал ее рефлекторно, парировал штурвалом правый крен и только потом глянул на командира. Скривившись от боли, Анохин колотил левую ногу, пытаясь оживить ее, как видно, сведенную судорогой. Эх, перенапрягся командир!.. Но сочувствовать и раздумывать было некогда. Посадочные огни снова прострочили лобовые стекла; на сей раз они вели себя очень зыбко — качались, дергались и все время норовили уплыть влево — под крыло с работающими двигателями. Филин никак не мог удержать машину на прямой — надо было хоть немного привыкнуть к скособоченной тяге «движков». Но на это не оставалось уже ни секунды.

Арсений с ужасом понял, что самая трудная часть полета пришлась на него, сажать машину придется именно ему… И это, пожалуй, не легче, чем пробег по палубе «Славутича». Но там было вдохновение, помноженное на солнечную отвагу, на молодую дерзость… Там было наитие, заменившее все расчеты и рефлексы. Сейчас же ничего, кроме страха, близкого к отчаянию, Арсений не испытывал. «Не смогу!» — хотел, он крикнуть майору, но тут почувствовал, как Анохин снова впрягся в штурвал. Это было хуже всего. Управлять машиной должен был кто-то один. Нельзя одному — педали, другому — штурвал, одному — горизонт, другому — вертикаль… «Гробанемся!» — обожгло Филина, и он почти заорал:

— Сам!!

Анохин, умница, спорить не стал. Отдал управление. С этой секунды все ушло прочь, и мысли Арсения сделались четкими и чужими, как будто он считывал их с экрана.

«Шасси выпущено — это главное… Великовата скорость… Это погасим… Много высоты…»

Он швырнул машину к самой бетонке, которая неслась серой струей. Швырнул слишком резко, это могло плохо кончиться. Но не было времени даже ругнуть себя за просчет. Самолет заносило вправо, так что правая мотогондола летела не над плитами — над обочиной, снежным отвалом.

«Ну же!» — зашелся Филин в последнем усилии.

Сам ли он переборол машину, или вмешался Анохин, или счастливо помог боковой ветер, Арсений не разобрал, ощутил только с боязливой радостью, что путь машины  в п и ш е т с я  в полосу.

Тряхнуло. Подбросило. Понесло по бетону. Покатило…

«Тормози!»

«Кажется, замедляемся…» Никогда еще колесный бег не казался Филину таким упоительным…

До стоянки их самолет сопровождал кортеж из пожарной машины, санитарного «рафика», «газика» командира полка и «Волги» командующего авиацией.

Открыли нижний люк, выбрались в блаженный холод февральской ночи, захрустели унтами по снежку, выстроились под крылом. Докладывать и отвечать на вопросы пришлось Филину. Потом осматривали пробоину. Встречавшие цокали языками и качали головами, хвалили авиационную промышленность, конструктора и весь экипаж, уточняли сроки ремонта.

Командир полка спохватился, хлопнул Филина по заснеженному плечу:

— Поздравляю, отец! Дочка! — И, обернувшись к генералу, пояснил: — Третья дочка, товарищ командующий! Ждали пилота, а приняли стюардессу!

Генерал прогудел в ответ что-то веселое и ободряющее. Но Арсений его не слушал. Он улыбался тайным мыслям: «Договор был насчет сына…»

Дежурный тягач, рыча мотором, осторожно катил бомбардировщик в ангар ремонтных мастерских. Луна плыла над сопками маленькая — с копеечку.

ВИКТОР ПРОНИН

ИЗ САМЫХ ЛУЧШИХ ПОБУЖДЕНИЙ

Участковый инспектор Илья Николаевич Фартусов не считал, что ему крепко повезло в жизни. Он не был уверен и в том, что вообще везение, как таковое — дело хорошее. Его непредсказуемость раздражала Фартусова. Даже к выигрышу ковра или хрустальной вазы он относился не то чтобы неодобрительно, но как-то настороженно. Везение выходило за рамки обычных жизненных правил, более того, как полагал Фартусов, эти правила разрушало. Выиграв нечто ценное, люди теряли самообладание, совершали необдуманные поступки, а некоторые доходили до того, что относили везение на счет собственных достоинств и тут же принимались пересматривать отношения с ближними, требуя большего к себе почтения.