Поединок. Выпуск 10 - Эдуард Хруцкий

— Кузьменков! — подозвал Филин наземного техника. — Это что?! На киле вздерну!

Прапорщик виновато шмыгнул и бросился вытаскивать злополучную заглушку.

Володя Кижич приставал к правому: просил поделиться секретом, чем перекрасить старую кожанку, и как лучше — щеткой или из пульверизатора…

Потом все дружно взялись за лопаты — раскидывать навалившие за ночь сугробы; поругивали тыл — разгребать на стоянке снег не летчицкое дело…

Морозило. Океан парил, и сильный боковик нес туман на взлетную полосу. Но для тяжелого четырехмоторного бомбардировщика, заправленного вперегруз для полета на «полный радиус», ветер этот был почти неощутим.

Анохин, чисто выбритый, как всегда, благоухал одеколоном «В полет». Для него бритье перед «большой работой», перед вылетом «за уголок» — за Скандинавию, — действо почти ритуальное.

Все сидели на местах и ждали подзадержавшегося на продскладе прапорщика Прокуратова. Дорофей Павлович с трудом бежал по стояночным плитам, волоча пухлую парашютную сумку. Бежать мешали меховые брюки и такая же толстая куртка. Поднятая цигейка торчала, словно боярский воротник…

Нет, добродушный румяный прапорщик не мог принести беду…

Потом пришел замполит в унтах с галошами, не знавшими грязи, и вручил второпях вымпел «Лучшему экипажу». Может быть, «зам» сглазил?

Филин добросовестно перебирал все утренние события, ища дурные предзнаменования. Это отвлекало от мыслей о пробоине и вытекающем топливе.

…Едва замполит спрыгнул на бетонку, как Анохин нажал кнопку, и нижний люк с зарешеченным иллюминатором бесшумно втянулся в самолетное брюхо, отсек экипаж от всего земного прочно, глухо, герметично.

— Люк закрыт! — объявил Филин. — Аккумуляторы включены. Магнитофон включен!

Потом была легкая предвзлетная суета: Володя Кижич искал свой мешочек с кислородной маской, Прокуратов вдруг вздумал переливать в термосы с чаем алычовый экстракт. Филин искоса следил, как прапорщик готовит «аэропойло». Бурая струйка лениво лилась в дымящиеся зевы термосов, будто некая техническая жидкость в заливные горловины… Филин не любил казенный чай. Ольга всегда снаряжала его литровым китайским термосом с клюквенным морсом. Но в этот раз термос, расписанный маками, остался дома.

Может, в этом загвоздка?

Чушь! Ерунда! Бабское суеверие!

Анохин турнул сердитым жестом начпрода, не вовремя затеявшего свою алхимию. Прокуратов заспешил, облил экстрактом спасательный жилет…

С КДП[10] дали «добро» на запуск двигателей.

Всякий, кто поднимается в воздух, нечаянно задумывается о смерти дважды: перед взлетом и посадкой.

О чем думал Филин в ту минуту, когда самолет еще прочно стоял на всех своих многоколесных тележках?

О том, что лобовые стекла кабины слегка розоваты от впаянных термоэлементов, точь-в-точь как окна Эрмитажа. Надо бы узнать, почему в Зимнем дворце розовато-сиреневые стекла. Состав такой, что ли?

И сразу же захотелось в Ленинград…

Грохот «плавилки», счищающей наледь с бетона, напомнил, что основная взлетно-посадочная полоса еще не расчищена, значит, взлетать придется с запасной. Она узкая.

В ушах, сдавленных наушниками, тихонько завжикала кровь. Вспомнился плакатик в медкабинете предполетного осмотра:

«Частота пульса у летчика: Норма — 60. В кабине — 80. Мотор запущен — 110. Рулежка — 120. Взлет — 130. Бой, дозаправка в воздухе — 160».

Кто-то из ветеранов уважительно говорил: «Мы воевали на ваших посадочных скоростях…»

Ага! Вот оно! Тогда, перед запуском, подумалось: «Вот он, последний взлет. Капитан Филин поет лебединую песню!»

Ольга не хотела третьего ребенка: «Ты загремишь под фанфары, а я одна с тремя останусь?!» Он дал ей «слово русского офицера»: «Родишь мальца — уйду с летной должности». — «Знаю тебя, обманщика! Ты и перед Милочкой так же говорил». — «Если б сына родила, ушел бы. Сын — дело серьезное. Сам буду воспитывать. На земле». — «А если опять дочь?» — «Бомбы три раза в одну воронку не падают. Сын будет». Как в воду глядел: все соседки, все врачихи, акушерки, санитарки твердят в один голос: сын будет. И веснушки-то на лице выступили, и живот «репкой», и еще черт-те что углядели. Значит, и в самом деле лебединая песня!.. Эх, не надо было так думать! Накликал.

— Экипажу приготовиться к запуску! — объявил правый пилот вместо Анохина. В наушниках потрескивало.

— Проверить, у кого замыкает кнопка СПУ![11] — добавил Филин.

Заработала вентиляция радиоаппаратуры, и в кабину потянуло запахи нагретой изоляции. Пальцы Анохина забегали от тумблера к тумблеру, от кнопки к кнопке, так бегают руки органиста по многорядью клавиатур. И самолет заревел, точно огромный орган, у которого включили все регистры, — от баса «тубы мирум» — трубы мира — до флейты-пикколо. Осанистый рокот на фоне свистящего шипа… Месса для четырех турбин с винтами.

Порулили на старт. Налитые горючим крылья тяжело подрагивали на стыках бетонных плит. Филин выглянул за бронеспинку: Прокуратов грыз под своим прозрачным колпаком сухарь с тмином. Значит, порядок. Все своим чередом. Взлет пройдет нормально.

Филин чихнул в рукавицу и пожаловался командиру:

— До третьего курса была еще закалка. А как стали в меха кутать…

Анохин нетерпеливо кивнул: читай контрольную карту!

Филин взял затертую картонку с вопросами и пономарским голосом завел предстартовую «молитву». При этом кивки командира он переводил в ответы, чтобы «черные шары»[12] фиксировали все как надо.

— Тормоз?

— Снят.

— Автоматика?

— Отключена.

— Триммерные эффекты элеронов?

— На нулях.

— Рули высоты?

— Согласно центровке.

— Двери и люки?

— Закрыты.

— Стопорение рулей?

— Расстопорено. Зеленая горит… «Легенда», я «девятый». Осмотрен по карте. К взлету готов.

— «Девятый», — откликнулся руководитель полетов. — Полоса сухая. Взлет разрешаю.

Звон турбин истончился до истошного «и-и-и».

Едва машина сдвинулась с места, как оркестр, выстроившийся у стеклянной пирамидки КДП, грянул «Прощание славянки». На вентили труб были надеты чехлы, чтобы пальцы музыкантов не примерзали к клапанам. У развернутого знамени командир полка в меховом комбинезоне вскинул руку к меховой каскетке, отдавая честь экипажу, идущему в Атлантику «на полный радиус». Самолет разбегался, взметая за собой поземку и раскаты старого марша.

Сквозь надсадный рев моторов пробились на секунды печально-бравурные рулады валторн.