Таинственное пламя царицы Лоаны - Умберто Эко

Сделался фейерверк. Залитое солнцем небо — россыпь золотых звезд. По ступеням сияющей лестницы сверзились Термогеновый человек,[401] и пятнадцать дядей Гаэтано, и ощетиненный карандашами человек-реклама Пресбитеро,[402] руки-ноги их дрыгались в осатанелой чечетке: Я янки дудл денди, из томов «Библиотеки для юношества» выбежали взрослые и дети — Джильола из Коллефьорито, племя Лесовых зайцев, синьорина из Сольмано, Джанна Превенти, Карлетто из Керноэля, Рампикино, Эдит, наследница Ферлака, Сюзетта Моненти, Микеле из Вальдарты, Мелькиорре Фьяммати, Генрих из Вальневе, Валия и Тамариск, летучим отрядом командовала летучая Мэри Поппинс, и у всех были военные фуражки мальчишек с улицы Пала[403] и длинные носы, как у Пиноккио. Отстукивали ритм костылями кот с лисой и пританцовывали конвоировавшие их жандармы.[404]

Затем, по легкому манию психопомпа, появился Сандокан. Он был одет в тунику из индийского шелка, перепоясанную синим кушаком, — на кушаке драгоценные камни. Его тюрбан был увенчан алмазом величиной с орех. За поясом пара арабских кинжалов замечательной работы, в руке палаш в испещренных рубинами ножнах. Он пел приятным баритоном: В прекрасном Сингапуре, Под звездами в лазури, Взошла наша любовь, за ним крались его ручные тигры, ятаганы в зубах, алкая крови и подвывая: Момпрачем, одолевший Англию, О, тобой гордится корсар, Покоривший Александрию, Мальту, Суду и Гибралтар…

Затем показался Сирано де Бержерак, с обнаженной шпагой, к вашим услугам, он пел немножко в нос, жестикулируя к зрителям: Знакомьтесь, моя кузина, Она оригиналка, Совсем не образина И вовсе не нахалка. Танцует буги-вуги, Отнюдь не склонна к нытью И учит на досуге Английский язык for you.

За ним, извиваясь, Джозефин Бейкер, на этот раз обнаженная, как калмычки в «Расах и народностях земного шара», в юбочке из бананов: До чего я убиваюсь и грущу, Что случайно, боже, грех я допущу.

И вот спускается Диана Палмер с песней: Больше нет, больше нет такой любви, Янес де Гомера выводит иберийские рулады: О Maria la О, Поцелуй меня, О Maria la О, Я люблю тебя., Перед нежным взглядом Я не устою, близится и лилльский палач с миледи Винтер, она всхлипывает: И золото волос, и нежный сочный рот, но тот срезает ей голову единым движеньем, шурхх — и восхитительная головка Миледи с выжженной лилией на лбу,[405] подпрыгивая, скачет вниз до самого основания лестницы, почти к моим ногам, и тут Четыре Мушкетера затягивают фальцетами: Предпочитает ужинать в шесть, В восемь ей поздно, так хочет есть, Всех ее пакостей не перечесть, Шельма эта Миледи! Сходит вниз Эдмон Дантес с куплетиком: О, вы попали к богачу! Я уплачу, я уплачу! — за ним подсеменивает аббат Фариа в мешковинном саване, показывая на Дантеса пальцем и распевая: Вот этот, вот этот, да, в точности вот этот, а следом за ним вприскачку Джим, доктор Ливси, лорд Трелони, капитан Смоллетт и Долговязый Джон Сильвер (причем последний переодет Одноногогим Питером и на каждой ступеньке пристукивает раз настоящей ногой и два-три-четыре деревянной), они требуют от аббата Фариа вернуть сокровища капитана Флинта. Бен Ган[406] с улыбкой свирепого Триггера Хокса[407] цедит сквозь свои песьи клыки «cheese!». Под бряцанье тевтонских подков сходит геноссе Рихард, каблуки выбивают: New York, New York, что за город, подруга! Там с севера Бронкс и Бэттери с юга! Человек, который смеется, обхватив леди Джозиану, нагую, какой может быть только женщина во всеоружии, по десять притопов подметками на каждой ступеньке: Вот и ритм, Вот и музыка, И красотка, Кто чего бы еще желал?

Вверх по лестнице, ведущей вниз, протягивается (сценический эффект поставлен доктором Царро-Царьковым) сияющий длинный рельс, и по нему наверх от самого низа взмывает Филофея, добирается до верхней площадки, проникает в вестибюль лицея — и, подобно рою из веселого улья, показывается и спешит по лестнице вниз вся компания, состоящая из деда, мамы, папы, ведущего маленькую Аду, доктора Озимо, господина Пьяццы, двоих священников (дона Коньяссо и настоятеля Сан-Мартинской церкви) вкупе с Граньолой, шея которого обмотана бинтами, подпирающими затылок, так что он походит на Эрика фон Штрогейма[408] и даже плечи у него почти выправлены. Вся компания поет:

Музыкальная семейка, поживи не очумей-ка,Ночью поздней, утром рано хочет слушать Трио Лескано,Мать желает Боккаччини, сын — оркестр Анджелини,Бабка слушает в кровати джаз Альберто Рабальяти.Дочь по имени Мария заперлась на антресольИ с маэстро Петралия выпевает ноту соль.Папа хочет отличиться, будто Пиппо он Барцицца,Ритмы сильно переврал, да ведь Пиппо знать не знал.

Над ними планирует Мео, огромные уши развеваются в воздухе по высокой ослиной моде, в беспорядочную стайку врываются мальчишки из команды при молельне, все они переодеты в форму «Патруля слоновой кости», прицеливаются в Мео, ружья делают «crack-crack», они выталкивают вперед Фэнга, это гибкая черная пантера, с экзотическим песнопением весь караван идет в Тиграи.

Поохотившись для порядку (crack-crack) на каких-то гуляющих неподалеку носорогов, все подбрасывают оружие и головные уборы, салютуя ей — царице Лоане.

Она выходит в целомудренном бюстгальтере и в юбке, почти открывающей пупок, с лицом, укутанным белым покрывалом, покачивает бедрами между двух мавров, наряженных императорами инков.

Ко мне подходит девушка из «Безумств Зигфилда»,[409] улыбается, делает мне ободряющий жест, показывает на проем лицейской двери, откуда появляется дон Боско.

За ним мой духовный наставник отец Ренато, в протестантском сюртуке, поет за его спиной (будучи мистиком, но также и священником широких взглядов): Возле казармы, где большой забор, Две наших тени una facta sunt… Давай, покуда не умрем, Infra laternam stabimus, Olim Lili Marleen, Olim Lili Marleen. Святой же, с лицом всерадостным, в засаленной рясе и в громоздких сальских сандалиях,[410] при каждом чечеточном соскоке с уровня на уровень держит на вытянутой руке перед собой и над собой (так держит Мандрейк цилиндр) книгу «Осмотрительный отрок» и, слышится мне, поет: omnia munda mundis,[411] и вот, невеста готова, и ей было дано одеться в сияющий незапятнанный виссон, она подобна жемчугу драгоценному, я пришел сказать тебе то, чему суждено произойти…

Итак, позволение одержано… Двое клириков расходятся по дальним краям самой нижней ступени и милостивым жестом позволяют отвести притворы дверей. Выходят девочки из женского класса, в прозрачных окутывающих покрывалах, фигуры их танца воспроизводят непорочную розу, они поворачиваются в профиль и вздымают к небесам руки, и на просвет становятся видны их девственные груди. Наступил час. Она покажется в апофеозе этого сиятельного апокалипсиса. Она покажется, Лила.

Какой она будет? В содрогании предвкушаю.

Будет это девица семнадцати лет,[412] восхитительная, как роза, распахнувшая всю свою свежесть первым заревам росистого утра, в долгополой лазурной сорочке, охваченной от талии до колен серебристою сеткой, так что синева ткани не сможет соперничать с просинью ее радужных глаз, с этими томными зарницами, а рассыпавшиеся белокурые локоны, мягкие и блестящие, будут украшены одним венком из цветов? Будет ли это создание на пороге восемнадцатой весны, с кожей до такой степени тонкой, что через белизну будет просматриваться розоватый нюанс, около глаз — чуть заметный отлив аквамарина, и на лбу и у висков — мелкие голубенькие жилки, и рядом с тонкими светлыми прядями, водопадом ласкающими щеку, ее голубые нежнейшие глаза покажутся парящими во влажной и сверкающей среде, а улыбка ее будет детской, но когда она пожелает сменить нрав на серьезный, тонкая пульсирующая складка обозначится по краям ее губ? Будет она семнадцатилетней, стройной и изящной, и с талией такою тонкой, какая может быть обхвачена пальцами одной руки, с кожею бархатной, как свежераспустившийся цветок, с шевелюрой, укутывающей ее в живописном беспорядке подобно золотому дождю, поверх белоснежного корсажа, охватывающего грудь? Дерзкий лоб будет господствовать над ее лицом, имеющим совершенство овала, ее кожа будет матово-лучезарной, ее бархатная свежесть, мнится, будет заимствована от лепестков камелии, едва прогретых лучами утреннего светила, а черные искрометные зрачки едва дозволят увидеть у самых век, окутанных длиннейшими ресницами, сизоватую сквозистость глазного яблока.