Избранное. Фреска. Лань. Улица Каталин. Романы. - Магда Сабо

Я смотрела себе на колени, не поднимая глаз, зная, что ты рядом: ты долго сидел на ступеньках, пока Юли не вышла и не сказала, что я ушла или что вообще не ночевала дома — я даже обрадовалась этой мысли, — тогда ты поехал в театр. Кожей, спиной я ощущала твое присутствие. Мне вспомнилось: ведь дом-то куплен мной для того лишь, чтобы ничто не мешало нам быть вместе, — и я чуть не закричала от досады. Не хочу больше встречаться с тобой, ничего не хочу от тебя; даже сама мысль о том, что я отдала деньги за такое безумие, казалась мне кощунственной. Деньги? Все свои сбережения! Пипи, бедняга, декламировал какое-то нескончаемое стихотворение о мире, а я повторяла про себя: «Мой дом! Мой дом!» Оформление сцены было таким уродливым, что нам стыдно было на него смотреть, особенно самим декораторам. В театре трудно быстро соорудить что-либо к торжественному случаю: ведь художники располагают только старыми декорациями да обрывками бумаги и ткани.

В ту ночь, когда умирал отец, матушка не легла спать — она стояла на коленях у его постели и дышала ему на рот и руки, словно хотела отогреть их своим дыханием. Я готовила еду, зная, что завтра на это не будет времени.

Когда к рассвету отец затих, матушка подошла ко мне и шепнула на ухо, что ему, кажется, легче. Я чувствовала: не надо бы возражать ей, она уже несколько дней не была в постели — может, заснет на час-другой; да и мне нужно добыть одной, обдумать, как мы будем жить без отца. Но я так и не решилась украсть у нее последние минуты, которые она могла провести с отцом. Я подтолкнула ее обратно к постели — худые плечи ее проступили под теплым платком — и сказала, пусть остается там, отец сейчас умрет. Когда мы выходили из театра, ты ждал меня в дверях. Я не могла убежать от тебя из-за больной ноги, да и не хотела — и позволила тебе идти за мной; мы молча шли по Кольцу. Солнце палило, улица полна была людьми и застоявшимся горячим воздухом. Я избегала твоего взгляда, потом подняла лицо и взглянула тебе в глаза. Мы остановились. Пахло бензином, пронзительно сигналили машины. Тогда я поняла, что люблю тебя.

15

Когда я выскочила из кафе, оставив тебя с высказанным признанием, что ты любишь меня, а не Ангелу, — я не пошла никуда, а зашла в ближайший подъезд. Дом этот я знала: тут была мастерская скорняка, который работал для театра. Я видела, как ты вышел, немного задержавшись: нужно было расплатиться; видела, как ты смотришь налево, направо, колеблясь у светофора, гадая, куда я пошла, в театр или домой. Ты все-таки выбрал театр; а я двинулась к набережной Дуная, смотрела на воду и размышляла о том, как долго не могу я привыкнуть, что река здесь течет между каменными берегами, что над ней нависают железные мосты, а напротив возвышаются горы. Горы всегда меня удивляют: они для меня настолько же неестественны, как для тебя — плоский Алфёльд. Дул ветер; ветру я радовалась: он был мне привычен. Дома тоже с реки часто дул ветер; по Дунаю плыли плоты.

У меня было такое чувство, что ты обманул меня. Вы оба меня обманули. Ангелу я уже не могла ненавидеть сильнее; тебя же я и раньше не выносила, а теперь к отвращению прибавилось какое-то изумление, профессиональная обида комедианта, не заметившего, что другой — тоже актер, который подбрасывает носом шарик не потому что с такой способностью родился и находит в этом удовольствие, а просто потому, что его этому обучили в цирковом училище. Все перепуталось; одно лишь я знала точно: с меня довольно. У меня больше денег, чем у Ангелы, я знаменитая актриса, когда-нибудь в вестибюле театра установят мой мраморный бюст, будут писать обо мне книги — Ангела же лишь приложение, довесок, груз, висящий на тебе, неотделимый от тебя; если она и попадет в литературу, то лишь вместе с тобой, как факт твоей биографии. Ты ее даже и не любишь? Ты только добр к ней, как господь бог, как добр был дядя Доми или Эмиль, как все, кто когда-нибудь знал ее? Что значит для ваших отношений тот факт, что ты узнал меня, что ты любишь меня? Что могу я отнять у Ангелы? Твою любовь, которой, как ты сам признался, давно уже нет? Или твое тело, которое не находит в теле Ангелы отклика с тех пор, как она, словно возродившийся из пепла Эмиль, отвратила свой взор от земного, чтобы служить идеалу, человечеству в целом? Что могу я отнять у Ангелы, к которой ты добр, к которой, очевидно, всегда будешь добр, потому что таков твой характер и потому что к Ангеле все и всегда добры, даже бешеная собака покорно легла бы у ее ног и немые рыбы громко запели бы? Чем меньше будет она для тебя значить, тем больше будешь ты заботиться о ней. Но ведь Ангелы, собственно, нет в этом мире — Ангелы в красном кимоно, с индейкой или с кофейной мельницей в руках, в шляпке с блестками или в нейлоновой ночной рубашке; Ангела — фикция. Ангела, которая силится уверить себя, что ей ни капельки не страшно — во имя Учения — отречься от сурового и милосердного бога, единственного, от кого она могла бы еще ждать и надеяться, что когда-нибудь увидится с тем, ради кого делает все это; материалистка Ангела, которая ради Эмиля отказалась от бога и сняла с шеи святого Антала, чтобы отдать тебе — в память о том, чего уже нет, что было и безвозвратно ушло, как уходит детство; Ангела, которая забивает свою очаровательную головку политэкономией, — ведь эта Ангела давным-давно превратилась в монашку, которая заботится о человеке и которой нет дела до людей. Что могу я отнять у Ангелы? Тебя? Но ты и не принадлежал ей — это она принадлежала тебе, пока ужас войны и зов тела были сильнее Эмиля; но с того момента, когда погиб Эмиль, она не претендовала уже и на ту эмоциональную опору, которой была для нее твоя любовь. Что мне делать с тобой, с Ангелой, с самою собой? Я стояла в подъезде, рассматривала список жильцов, читала стенную газету с прошлогодней статьей, призывающей подписываться на заем мира.

Я пошла домой учить роль; явился Пипи, но я его не пустила. Я приготовила ужин. В той квартире у меня не было кухни — только ниша с плитой; запах жарящегося лука ударил в лицо, выдавив из глаз слезы. Я поела стоя, прямо из кастрюли — чтобы меньше было мыть. Потом пошла в комнату, взяла свои коробки, пересчитала деньги. Вымыла волосы, заштопала носки; за все это время трижды звонил телефон, но я не подняла трубку. Я не хотела больше с тобой говорить.

Когда умер отец, мне пришлось всеми правдами и неправдами выманивать у матушки его одежду, любую латаную рубашку, стоптанные тапочки, — чтобы продать на толкучке. Матушка плакала, прятала вещи; я вырывала их у нее из рук. Только садовую одежду отца, которую три недели носил Бела, мне не удалось продать: я не смогла ее найти; она нашлась много позже, в подвале, под бочкой с купоросом, куда матушка спрятала ее от меня. На деньги, вырученные за одежду, я купила полный бидон жира, запасла крупы, привезла домой полтора центнера картошки. Когда я первый раз приготовила из нее обед, матушка, съев несколько ложек, позеленела; ее стошнило. Однажды, уже после войны, я случайно увидела давно проданный мною отцовский пиджак — его нельзя было не узнать: я сама подшивала его по краям другой тканью, да и пуговицы были слишком светлыми для него. Пиджак пережил осаду и бомбежки; его снял с себя мальчишка-мусорщик, остановив повозку перед каким-то домом, и набросил его на потный круп своей коняги. Я подошла к лошади, потрепала ее по шее; пиджак был весь в жирных пятнах, от него пахло опилками и чем-то кислым, чем пахнет нищета. Когда дом наш исчез и мы жили в школе, я уходила в отхожее место и пела там; в школе петь было неудобно, там люди плакали и горевали над уцелевшими крохами своего имущества. У нас не осталось от отца ничего, даже клумбы его были разметаны бомбой.

Матушка умерла уже в Будапеште, в Кутвельдской больнице; сиделка сложила мне в лаковую сумочку вещи, лежавшие в тумбочке: плитку шоколада, к которой матушка не притронулась, биографию Баха, туалетные принадлежности и ночную рубашку, в которой она умерла. Все это, вместе с сумкой, я оставила ошеломленной сиделке и насвистывая, пошла по лестнице к выходу; из глаз у меня катились слезы, но я все равно насвистывала: все кончено теперь лишь разобрать вещи дома — и все, я останусь одна, абсолютно одна, больше не надо ни о ком беспокоиться. Все, что принадлежало матушке, я собрала и попросила привратницу снести в комиссионный магазин: книги, ноты, которые я покупала ей в Будапеште, шубу, которую она едва успела надеть несколько раз, туфли из тонкой кожи, одежду; деньги, полученные за все это, я положила в коробку к остальным деньгам. Портретов, фотографий родителей у меня не осталось: все, что было, погибло в бомбежке. Я редко видела их во сне и старалась не думать о них; а когда вспоминала, то тут же вытаскивала какую-нибудь роль и принималась ее учить.

Как-то Пипи пригласил меня на концерт, послушать его любовницу. Мы сидели в директорской ложе; Пипи так тянулся к сцене, так пожирал глазами девицу, что я опасалась, как бы он не вывалился через барьер. Я не люблю читать программу: мне интересна продукция; девица играла много и неплохо. Вдруг я подняла голову — звучал Шопен. Девушка играла си-минорное скерцо, ее сильные белые руки мелькали над клавишами. Я закрыла глаза — слезы лились у меня из-под сжатых век. В антракте Пипи кинулся меня целовать: он всегда несказанно благодарен тому, кто способен по достоинству оценить его любовниц. Мы спустились к девушке; она суетилась и всячески старалась себя подать. Пипи рассказал ей, как она заставила меня плакать; девица краснела от радости, я проникновенно жала ей руку, Пипи же лишь улыбался во весь рот от счастья и выглядел законченным идиотом. Откуда ему было знать, как падали матушке на плечи ее пышные черные волосы, поблескивая в свете двух стоящих на рояле свечей — свечи дешевле, чем электричество, — и как пахнет в комнате пригоревшей манной кашей, о которой я забыла, завороженно стоя в дверях и слушая матушку, играющую Шопена.