Кровь слепа - Роберт Уилсон

— Как проходят твои встречи с Алисией Агуадо?

— Трудно проходят, — сказал Кальдерон. Откинувшись назад, он обхватил руками колено. — Я все время думаю о себе, и одолевающие меня при этом мысли не всегда приятны. Знаешь, Алисия сказала на последней нашей встрече, что ее пациенты-мужчины не склонны так копаться в себе, как это делаю я. А я ответил ей, что никогда еще в своей жизни мне так долго не приходилось противиться правде и бороться с ней, как я делаю это сейчас. А ведь я юрист, Хавьер.

Они посмеялись.

— А еще я много думал о тебе. И мне кажется, что я должен кое-что тебе объяснить.

— Это вовсе не обязательно, Эстебан.

— Знаю, но ты сам навел меня на это, когда стал расспрашивать о наших беседах с Алисией, а наши с тобой судьбы так переплелись через Инес и Марису, что, по-моему, сейчас стоит прояснить некоторые вещи, если ты готов меня выслушать. Выглядеть я буду при этом не очень красиво, но тебе не привыкать.

Наступила пауза, во время которой Кальдерон, казалось, собирается с духом.

— Как ты знаешь, четыре года назад карьера моя едва не окончилась крахом. Понадобились все мои родственные связи и связи Инес, чтобы мне удержаться в профессии. Инес повела себя безукоризненно. Она была стойкой и мужественной, я же выглядел слабаком. И как тебе известно из опыта твоего общения с убийцами, слабый человек, ненавидя себя за свою слабость, может проявлять жестокость и агрессивность, и чувства, которые, по логике, должны быть обращены на него самого, он неизбежно обращает на самого близкого ему человека.

— Так это началось уже тогда?

— Рукоприкладство? Нет. Ненависть — да! Когда Инес стала моей женой, баланс сил качнулся в мою сторону и я получил над ней перевес, я стал делать попытки сломить ее своими беззастенчивыми и дикими изменами, — продолжал Кальдерон. — Когда шестого июня произошел этот взрыв, мы оба уже созрели для насилия, то есть я готов был прибегнуть к насилию, она — терпеть его от меня. Я накопил в себе для этого достаточно сил и злости, она же чувствовала себя слабой и униженной. Думаю даже, что на этой стадии в наших отношениях появилось нечто от садомазохизма. В то утро, когда я вернулся от Марисы, все могло бы вылиться просто в очередную ссору, но она стала меня подначивать, толкать дальше. Она словно дразнила меня, и я поддался, что было непростительно.

— Так это она толкала тебя на насильственные действия?

— Наверно, она не отдавала себе в этом отчет. Мы кричали и ругались, мы швыряли друг в друга оскорбления, и, по-моему, следующий шаг был единственно возможным. Тебе известно, какую важность имело для Инес общественное мнение. Она не могла просто уйти, признав, что и второй ее брак не удался. И мне был бы мучителен развод с ней. Ей хотелось, чтобы я ее ударил и потом, раскаявшись, смягчившись, снова пал к ее ногам, она простила бы меня, и мы вновь были бы вместе. Но я удивил как ее, так и себя. Я и не догадывался, что способен на такую ярость, что во мне поселилось столько злобы.

— Но ты почувствовал раскаяние?

— Тогда — нет. Понимаю, что, может быть, это прозвучит чересчур патетично, но я ощутил в себе невиданную силу. Избиение хрупкой, в пятьдесят килограммов весом женщины, ее испуг и беспомощность должны были бы ужаснуть меня, но ужаса я не ощутил. Позже, узнав от Марисы об их стычке с Инес в Садах Мурильо, я опять разъярился и избил Инес еще раз — сильнее. И опять же — никакого раскаяния. Только бешеная ярость.

— А что было потом, после побоев?

— Я бродил по улицам, думая о том, что все кончено, что пути назад нет.

— Но ты уже знал, как трудно будет тебе развестись с Инес, — сказал Фалькон. — Не пришла ли тебе на ум ваша с Марисой шутка насчет «истинно буржуазного решения» проблемы, альтернативного сложностям и хлопотам развода?

— Пришла. Конечно, не так ясно и отчетливо. Но я был в ярости. Я хотел избавиться от Инес.

— И что потом? Броситься в объятия Марисы?

— Нет.

Он покачал головой.

— Зачем же так жестоко избивать жену за дурное слово о женщине, которую ты не любишь?

— Назвав Марису «шлюхой с сигарой», Инес высказала то, что я и сам думал о Марисе, как бы сформулировала мое к ней отношение. Мариса была художницей, но ее творчество меня не интересовало. На всем протяжении нашего романа я видел в ней только шлюху и обращался с ней соответственно. И секс наш в значительной степени это отражал. Мариса презирала меня. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю даже, что она меня ненавидела. И надо признаться, что мое поведение и впрямь было отвратительным.

— А что ты скажешь теперь насчет Инес и Марисы?

— Помнишь, во время нашей последней встречи я рассказал тебе, что Алисия обвинила меня в ненависти к женщинам. Меня! Эстебана Кальдерона, чья слава волокиты гремела на весь Дворец правосудия! Да, и вот мне стало ясно, что с Марисой я обращался как со шлюхой, а с Инес — хуже чем с собакой. И смириться с этим знанием оказалось труднее всего.

Фалькон кивал, не поднимая глаз на Кальдерона.

— Помнится, впервые проблеск открывшейся мне правды мелькнул перед моими глазами, когда я пришел в себя, после того как обнаружил в кухне Инес мертвой. Открытие потрясло меня до глубины души — я увидел на ее теле следы прежних побоев и запаниковал, потому что понял, что это с очевидностью делает меня главным подозреваемым в ее убийстве. Вспоминая потом ту ночь, я всегда особенно подчеркивал, что намерения убить ее у меня не было.

— Потому что это должно было стать главным аргументом твоей защиты на суде, — сказал Фалькон.

— Именно. Но в результате моих бесед с Алисией я припомнил, что, возвращаясь в квартиру и увидев свет в кухне, я так не хотел новой с ней встречи и новой ссоры, что пожелал ей умереть, исчезнуть из моей жизни. А потом я увидел Инес в луже ее крови, и тогда у меня закралась мысль, что убийцей мог быть и я. Видеть ее мертвой на этом безобразно ярком свету было все равно как очутиться лицом к лицу с собственной своей виной. Видение это и эта мысль буквально лишали меня рассудка.

Уже к вечеру Фалькон добрался до управления. Весь их отряд находился на месте. Люди были оживленны, чувствовали подъем. Предыдущие два дня оказались на редкость удачными. Серрано протянул ему кружку холодного пива.

— Знаешь что? — сказал Рамирес. — Ты нужен Эльвире.

— Можно подумать, что он не знает номера моего телефона.

— Он собирается восстановить тебя на службе.

— Вряд ли.

— Во-первых, Спинола, — сказал Рамирес. — Расскажи ему, Эмилио.

— Мы провели обыск в его квартире и нашли там семьдесят восемь граммов кокаина, сорок граммов героина и сто пятьдесят граммов смолы каннабиса, — сказал Перес.

— Стало быть, он наркоман, — пожал плечами Фалькон.

— А еще там обнаружены копии всех заявок на строительство на острове Картуха.

— То же самое было найдено и у Антонио Рамоса, главы строительной компании «Горизонт», — подхватил Рамирес.

— Повезло, — сказал Фалькон, отхлебнув пива.

— Председатель Совета магистратуры назначил судебного эксперта, который присутствовал при обыске и принял из наших рук все вещественные доказательства.

— А что слышно насчет Маргариты? — спросил Фалькон у Ферреры.

— Она в больнице в Малаге, — отвечала та. — Ее жестоко избил один из подручных Леонида Ревника, когда они выяснили, что Василий Лукьянов отправился в Севилью.

— Она что, была его любовницей?

— Не то чтобы любовницей, но их связывали некие отношения. Только это и удалось у нее выпытать, потому что пока она в тяжелом состоянии. Мне позвонят, когда она поправится настолько, чтобы выдержать допрос по всей форме. У нее сломаны челюсть, левая рука и два ребра.

— А что Калека?

— Признал Соколова. Спорим, что предъявить ему — удар ножом или незаконное хранение оружия.

— А с Марком Флауэрсом как они хотят поступить?

— Обвинение в убийстве Юрия Донцова ему предъявлено не будет, но из Севильи его вытурят, — сказал Рамирес. — Его посадят на самолет и отправят в Штаты. Там к нему будут применены дисциплинарные меры.

— А еще меня волнует вопрос Кортленда Фалленбаха, — сказал Фалькон. — Был ли он причастен к заговору?

— У него отнят паспорт, — сказал Рамирес, — и целая команда адвокатов бьется за то, чтобы паспорт ему возвратили. А насчет причастности — не знаю. Без Лукрецио Аренаса и Сезара Бенито доказать его участие в заговоре трудновато.

Зазвонил телефон. Ответив, Баэна прижал к груди трубку:

— Отгадай, кто!

— Ладно, — сказал Фалькон. — Сейчас поднимусь. Скажи ему, что я хотел сперва повидаться с очень важными для меня людьми. Хорошо поработали вы все.

Комиссар Эльвира принял его незамедлительно. Секретарь предложила ему кофе — невиданный случай.

— Я пишу заявление для прессы, — сообщил Эльвира.