Черный воздух. Лучшие рассказы - Робинсон Ким Стэнли

В соседнем Нью-Гэмпшире движение ледника пробовали замедлить – или хотя бы предотвратить резкие подвижки, как на Аляске – при помощи «ежей», бетонных плит с торчащими из них кверху стальными штырями. А позже, вырубив такого «ежа» изо льда, обнаружили, что штыри согнуты в точности под прямым углом и глубоко вдавлены в сплошь исцарапанный бетон.

Пожалуй, ледник и плотину поверху перевалит…

Однажды Алекс шел мимо отцовского кабинета, и отец окликнул его:

– Александр! Зайди-ка, взгляни!

Алекс вошел в полутемный, полный книг кабинет. Окно кабинета выходило на участок, заросший сорной травой, и на отцовский стол косо падал зеленоватый солнечный свет.

– Встань здесь, рядом со мной, и посмотри в кофейную чашку. В поверхности кофе увидишь отражение цветов на окне у Моргелисов.

– О, верно! Ух ты!

– Я тоже был потрясен! Взгляд опустил, а в чашке цветы – белые, розовые, дрожат у стенки на ветерке, и все это – в сепии, как на старинном фото. Не сразу сумел понять, откуда это, что тут отражается. Только при помощи зеркала, – со смехом объяснил отец.

Мама считала отца, обладателя светло-карих глаз и светлых, пушистых волос, поредевших над лбом и обычно зачесанных на затылок, довольно симпатичным, и Алекс был с ней согласен. Высокого роста, худощавый, гибкий, изящный, неизменно солидный, отец выглядел на все сто. В эту минуту он странно, загадочно улыбался, не сводя глаз с отражения в кофейной чашке.

Имевшая приятельниц среди торговцев с уличного рынка на Мемориал-драйв, мама договорилась с ними о работе для Алекса. Три дня в неделю, после обеда, он ходил через Чарльз туда, на улицу, тянувшуюся вдоль реки, и помогал рыботорговцам потрошить рыбьи тушки, а продавцам овощей – чистить и мыть их товар. Еще он помогал собирать и разбирать прилавки, а после подметал и окатывал мостовую водой из пожарной кишки. Помощника столь расторопного, не боящегося замочить руки в промозглую, сырую погоду, на рынке встречали с радостью. То и дело намокавшие, рукава его пуховика здорово вылиняли, из темно-синих превратились чуть ли не в бурые, что не на шутку тревожило маму. Но холод он переносил куда легче, чем взрослые: стоило приложить побелевшие, пошедшие синеватыми пятнами ладони к румяным щекам кого-нибудь из торговок, те вздрагивали, восклицая:

– Боже мой, Алекс, как ты только терпишь?

Тот день выдался ветреным, пасмурным, однако сухим, и был оживлен попыткой кражи с лотка одного из торговцев пастой, а еще появлением невероятно облезлого, невероятно шустрого бродячего пса. Метнувшись к куче рыбьих голов пополам с потрохами, пес тут же исчез с полной пастью волочащихся следом розово-белых кишок. Все, кто это видел, расхохотались. Бродячих собак в округе почти не осталось, и потому пес показался всем едва ли не чудом природы.

Спустя час после захода солнца Алекс покончил с уборкой и шел домой: руки в карманах, живот набит, в кулаке зажата пятидолларовая бумажка. Предъявив патрулю Национальной гвардии пропуск, он вышел на мост Уикса, а посреди моста остановился и перегнулся через перила, навстречу ветру. Вода под мостом бурлила, кипела, молочно-белая от ледниковых отложений. Небо по-прежнему оставалось светлым-светло. С северо-запада к городу, извиваясь, тянулись длинные полосы черных туч, точно огромные сланцевые пласты. Белизну неба над тучами заволакивал сумрак. Яростный ветер свистел над капюшоном пуховика. Стремительный бег белой воды далеко под ногами, стремительный бег свинцовых туч над головой… полной грудью вбирая студеный ветер, Алекс словно бы рос, заполняя собой все вокруг, насколько хватало глаз.

В тот вечер у них, как и всякий раз каждые две недели, собрались родительские друзья. Некоторые читали рассказы, стихи, эссе и листовки собственного сочинения, а после все спорили об услышанном, а затем угощались принесенной едой и выпивкой и снова спорили, спорили, спорили без конца. Алекс такие вечера очень любил, но сегодня, придя домой, обнаружил маму мечущейся между компьютером и кухней. Стуча по клавишам управления или открывая горячий кран, она ругалась себе под нос, а как только увидела Алекса, заговорила:

– Ох, Алекс, какая радость, что ты наконец дома! Будь добр, добеги до прачечной. Всего одну загрузку провернуть нужно. Сегодня Талботы ночуют у нас, а чистых простыней ни одной не осталось, да и надеть мне завтра нечего. Спасибо, дорогой мой!

Вновь оказавшись за дверью, с полным мешком грязного белья на плече, с коробкой стирального порошка в свободной руке, Алекс угрюмо протопал мимо какого-то коротышки в черном пальто, читавшего газету на крыльце Честер-стрит, 19.

Дойдя до Брайтон-авеню, он свернул направо, спустился в ярко освещенный полуподвал ландромата, забросил белье в бак, скормил аппарату стиральный порошок и четвертаки, включил машину, уселся на нее сверху и обвел мрачным взглядом других клиентов, сидящих поверх стиралок с сушилками. Многие дремали, убаюканные вибрацией машин, остальные тупо таращились в стену. А дома наверняка уже собираются гости, снимают пальто и куртки, прижимают руки к груди и говорят – быстро, как только могут. Дэвид, и Сара, и Джон из соседнего дома, Ира и Гэри с Айлин, живущие через улицу, Талботы, Кэтрин Гримм и Майкл У из отцовского университета, и Рон из больницы… Входят, рассаживаются в гостиной, кто на диванах, кто на креслах, а кто и на полу, и говорят, говорят… Особенно Алексу нравилась Кэтрин, ухитрявшаяся разговаривать вдвое быстрее любого другого, и каждого называвшая «лапушкой», и хохотавшая, и тараторившая с такой скоростью, что все вокруг умолкали, завороженные бешеным ритмом ее трескотни. А Дэвид со своими шутками, а дружелюбные расспросы Джея Талбота!.. А Гэри Юнг, медведем сидящий в углу, попивающий пиво и все, что кто ни прочтет, встречающий неизменным упреком:

– К чему все эти абстракции, к чему реальность-то искажать? Чему они нас научат, о чем нам расскажут? Забудьте вы об абстракциях!

Отец с Ирой называли его вульгарным марксистом, но Гэри не возражал.

– Какой же ты Юнг, Гэри? Ты, скорее, Плеханов!

– Спасибо на добром слове! – с широкой улыбкой отвечал он, почесывая щетину на вислой щеке, и чтение продолжалось.

Как-то раз Мэри Талбот прочла сказку о Живущем под ледником – Алексу так понравилось, словами не передать! А один раз Майкла У упросили принести с собой скрипку, и он долго мычал да мямлил, пощипывал кожу на шее, отнекивался, утверждал, будто играет пока «не особенно», а после, дрожа, как лист на ветру, заиграл – так заиграл, что у всех дух захватило. А Стелла! Стелла подобных сборищ терпеть не могла и, пока гости не разойдутся, забивалась поглубже в свое обычное убежище, ожидая от людей любых злодеяний…

А он тем временем сидит тут, в ландромате, на стиральной машине!

Вынув белье из сушилки, Алекс запихал выстиранные вещи в мешок и поспешил обратно – за угол и далее, по Честер-стрит. За стеклянной дверью дома 21 он оглянулся назад и обнаружил, что коротышка, читавший газету на соседнем крыльце, все еще там. Странно. Холодновато сегодня на воздухе-то сидеть.

Чтения наверху уже кончились, гости разбрелись по квартире, большей частью собравшись на кухне, а мама зажгла плиту и до отказа отвернула краны горелок. Венчики синего пламени рвались к потолку, негромко, воздушно гудя на фоне общей беседы.

– Чудесно! Бензин так чисто горит!

– А после голову и внутренности бедняжки нашли в переулке – на месте животное выпотрошили!

– Алекс, ты уже дома? Спасибо тебе огромное. Возьми-ка чего-нибудь, подкрепись.

Гости, поприветствовав Алекса, продолжили разговор.

– Гэри, ты просто ужасно консервативен! – воскликнула Кэтрин, грея руки над огнем плиты.

– Чего же тут консервативного? – возразил Гэри. – Это основа основ, настолько глубинная, что вам то и дело приходится напоминать о ее существовании. Искусство призвано менять мир.

– А разве это – не искажение реальности?