Биг-Сур и Апельсины Иеронима Босха - Генри Миллер

Тут я подумал, что со мной творится нечто странное — на меня тоже напала чесотка, только это была какая-то неуловимая чесотка, чесотка, которая не проявляется физически. Но все же она была там... там, где начинается и кончается любая чесотка. Неприятно в моей болезни было то, что никто еще не уличил меня в том, что я чешусь. Однако же я занимался этим день и ночь, лихорадочно, неистово, беспрерывно. Подобно апостолу Павлу, я постоянно повторял себе: «Кто избавит меня от сего тела смерти?»[376] Словно в насмешку, со всех концов света шли письма с благодарностями от читателей, которые черпали в моих книгах силы и вдохновение. Несомненно, они видели во мне человека свободного. А я каждодневно боролся с трупом, призраком, раковой опухолью, которые завладели моим сознанием и разрушали меня сильней любого физического недуга. Каждый день мне вновь приходилось сражаться с тою, кого я выбрал себе в супруги, выбрал как женщину, которая оценит мою «правильную жизнь» и разделит ее со мной. И с самого начала это был сущий ад — ад и муки. А чтобы их усилить, соседи считали ее образцовой женой — такой проворной, такой живой, такой доброй, такой сердечной. Такая замечательная молодая мама, такая прекрасная жена, такая великолепная хозяйка! Непросто жить с человеком на тридцать лет старше тебя, к тому же писателем, да еще таким, как Генри Миллер. Каждый это знал. Каждый видел, как она надрывается. Мужественная девочка!

А раньше разве у меня не случались осечки? Ага, несколько раз? Да есть ли на земле женщина, способная ужиться с таким человеком? Вот так кончалось большинство наших ссор, на такой вот ноте. Что тут ответишь? Ничего. Осужденные, обреченные, приговоренные постоянно повторять все ту же сцену, пока один или другая не развалится на части, не распадется, как гниющий труп.

Ни дня мира, ни дня счастья, разве только сам не постараешься. Стоит ей рот раскрыть, и тут же — война!

Казалось бы, так все просто: порви! разведись! живи отдельно! А как же ребенок? Как буду я выглядеть в суде, отстаивая свое право воспитывать дочь? Я уже вижу, как судья в бешенстве брызжет слюной: «Вы? С вашей-то репутацией?»

Даже если я покончу с собой, это ничего не решит. Надо нам как-то справляться. Как-то разрешать разногласия. Нет, не то слово. Сглаживать. (Чем? Утюгом?) Идти на компромисс! Так будет лучше. Нет, не будет! Тогда сдаться! Признать себя побежденным. Позволить ей топтать тебя. Сделать вид, что ничего не чувствуешь, ничего не слышишь, ничего не видишь. Притвориться мертвым.

Или же — убедить себя, что все во благо, все для Бога, что нет ничего, кроме блага, ничего, кроме Бога, который есть сама доброта, и свет, и любовь. Убеди себя... Невозможно! Нужно просто верить. Punkt![377] Нет, и этого недостаточно. Нужно знать. Больше того... Нужно знать, что ты знаешь.

А что, если, несмотря ни на что, она по-прежнему будет насмехаться над тобой, издеваться, обливать грязью, глумиться, лгать, лицемерить, называть черное белым, презрительно ухмыляться, шипеть, как змея, пилить, клеветать на тебя у тебя за спиной, выставлять иглы, как дикобраз?.. Что тогда?

Да ведь ты сам говоришь, что это благо, что это проявление Бога, признак любви — только наоборот.

И что дальше?

Смотри на негативное, будто его не существует... пока не увидишь позитивное.

Попробуй это как-нибудь — вместо утренней зарядки. Предпочтительно сперва пять минут постояв на голове. Если не выйдет, стань на колени и молись.

У тебя получится, должно получиться!

Тут-то ты и ошибаешься. Если думаешь, что получится, — не получится.

Но в конце-то концов, должно же получиться. Иначе ты зачешешь себя до смерти.

Как это говорит мой друг Алан Уотте? «Когда становится окончательно ясно, что так от чесотки не избавишься, хоть чешись, хоть не чешись, зуд прекращается сам собой».

Возвращаясь домой, я остановился у огромной заброшенной поилки для лошадей посмотреть, на месте ли игрушечная посуда. Завтра, если позволит погода, крошка Вэл приготовит мне очередной завтрак понарошку. А я, возможно, как бы всерьез, буду советовать, как приготовить яичницу с беконом, или овсянку, или чем там она решит меня попотчевать.

Убедить... Убедить себя, что ты счастлив. Свободен. Что ты Бог. Что все — творение Разума.

Я подумал о Морикане. «Встану на колени и буду молиться, если она пожелает». Какой идиотизм! С таким же успехом он мог бы сказать: «Я буду танцевать, петь, свистеть, стоять на голове... если она пожелает». Она пожелает! Как будто она не желает ему только одного — добра.

Мои мысли перекинулись на учителей дзен-буддизма, особенно одного старика. Того, кто сказал: «Твои мысли не дают тебе покоя, я прав? Так вынь их из головы, положи сюда и давай посмотрим на них!» Или что-то подобное.

Интересно, как долго продолжал бы чесаться бедолага, если бы каждый раз, как он впивался бы ногтями в свою плоть, с того света являлся кто-нибудь из тех жизнерадостных стариков и отвешивал ему тридцать девять ударов толстой дубинкой.

И все равно ты знаешь, что, придя домой, столкнешься с ней и твои нервы не выдержат!

Почешись, авось поможет!

Ей стоит только сказать: «А я думала, ты у себя, работаешь».

И ты ответишь: «Что ж мне, все время работать? Разве нельзя иногда пойти пройтись?»

Готово, скандал обеспечен, и ты уже не сможешь смотреть на негативное и не замечать... В глазах у тебя покраснеет, потом почернеет, потом позеленеет, потом побагровеет.

Какой прекрасный день! Ты что ль его сотворил? Она ль его сотворила?

Да плевать, кто там его сотворил! Пойдем и посмотрим, какой повод она найдет сегодня. Бог его сотворил, вот кто.

Итак, вперед, иглы дыбом, как у дикобраза.

К счастью, у нас Джин Уортон. Морикан успел поговорить с ней. И она дала согласие.

Насколько иной становится атмосфера в доме, когда появляется Джин! Как будто солнце льет во все окна особые свет, тепло и любовь. Я тут же прихожу в себя. Становлюсь естественным. В присутствии такого человека, как Джин Уортон, просто невозможны ни брань, ни ссоры. Во всяком случае, для меня. Бросаю взгляд на жену. Произошла ли в ней перемена? Право же, произошла. В ней хотя бы нет всегдашнего боевого задора. Тоже выглядит нормальным человеком. Я бы сказал, как любой человек.

Говорить, что я могу видеть в ней присутствие Бога, я бы не стал. Нет.

Но в наличии хотя бы временное затишье.

— Так вы собираетесь взяться за него? — спрашиваю.

— Да, — кивает Джин, — похоже, положение действительно серьезное. Конечно, это будет непросто.

Я собрался было спросить: «На каком языке вы будете с ним говорить?» — но сам же и ответил себе. Конечно же, на языке Бога!

С любым человеком это обязательно бы получилось. С Мориканом?..

Господь может говорить с каменной стеной и заставить ее откликнуться. Но человеческое сознание может быть глуше и непроницаемей, чем даже стальная стена. Как там говорят индусы? «Если Бог захочет укрыться, Он укроется в человеке».

Тем вечером, поднимаясь по садовым ступенькам, чтобы взглянуть на округу перед тем, как уйти в дом, я встретил Джин, вплывающую в калитку. В одной руке она держала фонарь, а в другой — что-то, похожее на книгу. Она словно скользила по воздуху. Нет, конечно, ноги ее ступали по земле, но тело было невесомым. Она казалась прекрасней, лучезарней, чем всегда. Подлинный посланец света и любви, мира и чистоты. За несколько лет, прошедших с нашей первой встречи на Биг-Сурской почте, она заметно изменилась. Все то, во что она верила, чем занималась, преобразило ее не только физически, но умственно и духовно. Если б в тот момент я был Мориканом, то тут же бы исцелился.

Но ничего не получилось. То есть совершенно. Полный провал — от начала до конца.

Наутро Морикан представил мне полный отчет. Он был не только разъярен, но и оскорблен.

— Какой абсурд! — кричал он. — Разве я малое дитя, дурак, идиот, чтобы меня пичкали подобной чушью?

Я дал ему выпустить пар. Успокоившись, он поведал мне подробности, по крайней мере, самую важную, с его точки зрения. Ложкой дегтя в бочке меда оказалась всего лишь «Наука и здоровье»! По словам Морикана, он изо всех сил старался уловить, о чем толкует Джин Уортон — но, видимо, почти ничего не понял. То, что она говорила, ему было достаточно трудно уразуметь, но потом, уже уходя, она сунула ему под нос книжку этой самой Мэри Бейкер Эдди, настоятельно посоветовав прочесть кое-какие места и поразмыслить над ними. Она подчеркнула те абзацы, на которые, по ее мнению, стоило обратить особое внимание. Пользы Морикану от «Ключа к Священному писанию», разумеется, было не больше, чем от букваря. И даже меньше. Всю жизнь он опровергал, высмеивал, отметал подобный «вздор». Он ждал, что Джин Уортон возложением рук, магическими пассами поможет ему изгнать демона, который заставляет его чесаться день и ночь. Меньше всего он жаждал духовного истолкования искусства исцеления. Или, что ближе к правде, — не стремился услышать, что может излечиться сам, больше того, должен излечиться сам!