Восстание на Боспоре - Виталий Полупуднев

– Зачем сам бежал в Неаполь? Или имел поручение от тайных друзей? Где дружок твой Хорей, которого ты на побег сманил?

– Бежал я из рабства, вот и все!.. Хотел быть свободным, а тайн никаких не знал и не знаю!.. А Хорея грудная болезнь убила… Убей и ты меня!

– Придет время – убьем, – спокойно шипел старик, – если сам не сдохнешь в этой яме! А пока – будем пытать день и ночь, доколе всего не расскажешь!

Саклею хотелось узнать секреты и замыслы Палака, он предполагал, что и заговорщики собирались по указке из Неаполя. Бегство Бунака, а затем исчезновение Лайонака представлялись ему как два одинаковых звена в одной цепи. Тот и другой могли быть связными между ядром бунтовщиков и Палаком. Следующими звеньями были Пастух и, возможно, Савмак. Но первый не был пойман, а второй попал в историю с Гликерией, так удачно использованную царицей. Раскрытие истинных связей сразу изменило бы обстановку. И если не удалось бы полностью оправдать Гликерию, так нелепо затесавшуюся в чужие дела, то он смог бы восстановить свое доброе имя, а также разгромить заговор.

Не добившись признания у Бунака, Саклей подумал, что следует допросить Савмака, только не сейчас. Парень крепок телом и духом, вырвать у него слова правды будет нелегко. Нужно сначала ослабить его голодом и холодом, а потом уже допрашивать.

4

Древние греки не любили держать преступников в заключении подолгу. Преступник, если он не приговорен к смерти, превращался в раба и должен был тяжким трудом зарабатывать хлеб свой. Сама система рабовладельческого хозяйства, где производитель жизненных благ содержался в условиях вечной каторги, не терпела «дармоедов», что сидят взаперти и едят хлеб, не принося никакой пользы.

Для Савмака сделали исключение. Сразу после великого позора на площади кузнец заклепал на шее бывшего стража железный ошейник с надписью, что отныне тот является вечным рабом. Теперь он уже не мог заявить, что он не раб, как это делал не однажды в прошлом. Воины отвели его в темную каменную яму, и тот же кузнец приковал его наглухо цепью к кольцу, ввинченному в каменный пол. Через узкое окно сюда доносились запахи свежего ветра.

Стараясь устроиться поудобнее на жестком полу, узник начал счет дням и ночам, мысленно представляя Лайонака, скачущего на ретивом коне по зеленой степи, и с замиранием сердца ждал, когда он вернется, но уже не один, а вместе с многоконным войском самого скифского царя. Верил в скорое освобождение.

Но время шло, не принося ничего нового. Думал он и о Гликерии, в тысячный раз задавая себе одни и те же вопросы. Неужели девушка единственно по доброте своей желала предупредить его о грозящей опасности? Едва ли! Ведь она погубила себя этим. Или она воспылала страстью к нему, Савмаку?.. О нет, нет!.. Неопытный в делах сердца, он отбрасывал такое предположение, считая его дерзким, невероятным. Она – знатная богачка, заносчивая красавица, от которой не отказался бы сам царь, а он – неимущий копейщик, вскормленник царский. Да и говорила она с ним в последний раз, на площади, так сурово. Что же тогда? Мгновенная прихоть, взбалмошная выходка, столь же благородная, сколь и необдуманная, имеющая одну основу – чувство безнаказанности?.. Это походило на правду и одновременно вызывало острую душевную боль, сожаление и досаду.

Да, девушка слишком гордо несла свое имя свободной гражданки Боспора. Обласканная царем, осыпанная малостями такого важного лица, как Саклей, она не допускала и мысли о том, что ее появление в склепе вместе с молодым воином отразится на ее добром имени. Самонадеянная и своевольная красавица переоценила свою роль в боспорском мирке. Она летела на золотой птице собственных грез и не представляла, что может упасть на землю. Увлеченная необычностью своего положения, она была убеждена, что ей сойдет с рук любой каприз, более того, он лишь увеличит всеобщее восхищение ею.

Пренебрегая осторожностью и правилами общественной морали, рисуясь своей независимостью, девушка сделала шаг, оказавшийся для нее роковым.

Смутные догадки сменялись острым и ярким чувством признательности. Девушка самоотверженно спасла его и его друзей, спасла и то большое дело, ради которого он готов был на смерть. О, как хотелось бы увидеть ее, отблагодарить ее и отомстить за ее позор!.. Но когда это будет возможно?.. Может – никогда!

Очень мучил голод. Тюремщик приносил ежедневно пригоршню чечевицы и деревянную чашку холодной воды. Савмак стал замечать, что руки его стали узловатыми, а браслеты кандалов свободно болтаются на запястьях. Появились сонливость, нежелание двигаться, неведомое ранее равнодушие ко всему. Даже жизнь, что шла за стеною своей чередой, стала казаться полузабытым сном.

В темнице становилось все холоднее, особенно утрами. Холодные струи дождя врывались в прорезь окна. Залетали мокрые воробьи и клевали на полу остатки пищи. Треща суставами, Савмак пытался приподняться, но это становилось все труднее. Он даже не мог дойти до зловонной ямы в углу. Тело начало полыхать волнами внутреннего жара, хотя он весь при этом дрожал от озноба. Однажды в окно тюрьмы залетели и тут же исчезли белые мухи. Вскоре после этого об узнике вспомнили.

5

Он предстал перед Саклеем в пыточном подземелье и увидел на заостренном лисьем лице щеголеватого старика сначала мину удивления, затем довольную улыбку.

Савмак как бы состарился, ссутулился в плечах. Из прорех серой конопляной дерюги виднелось тело, покрытое грязью, шероховатое от холода. Спутанная борода странно торчала вперед, в волосах запутался сор. Дурным запахом потянуло от него. Саклей сморщился и помахал маленькой ручкой перед носом.

– Фу-фу! – рассмеялся он колючим смехом. – Видно, в тюрьме не так весело живется, как в царской казарме. Ты, Савмак, подурнел и провонял нечистотами.

Заметив, что заключенный смотрит на него остро и твердо, Саклей согнал усмешку, и лицо его стало надменным. Ударил по столу костяшками пальцев.

– Скажи мне всю правду, и я спасу тебя от пытки, сохраню тебе жизнь!

Савмак с усилием раскрыл запекшиеся губы:

– Какую правду хочешь узнать ты, лохаг? Правда всем видна, всем известна! И все получили за нее сполна!

– Нет, не сполна! Ты получил мало!.. Но я защищу тебя. Скажи лишь – зачем был в склепе и кто еще был с тобою?.. Неужели тебе захотелось опозорить мою племянницу?.. В твоих силах спасти ее честь и доброе имя. Одно твое слово – и она опять будет свободна и счастлива!.. Она уже сказала, что была в склепе случайно. Признала, что не была твоей любовницей.

– А если она признала, то зачем меня спрашиваешь?

– Чтобы ты подтвердил свои старые показания. Те, что давал в прошлый раз. Ты клялся, что не имел связи с девушкой, готов был идти на пытку за эту правду. А теперь говоришь другое?

– Чего ты добиваешься от меня, старик?

– Подтверди слова Гликерии и свои старые показания. Сними позор с девушки и назови заговорщиков.

– Позови сюда Гликерию, пусть она при мне скажет всю правду, и я буду согласен с нею. Но правда одна! Никаких заговорщиков я не ведаю, в склепе никого не было и быть не могло, кроме нас двоих, а встретились мы для любви.

– Значит, в прошлый раз ты лгал мне, подлый раб?

– Нет, не лгал!.. Ты – старик, ты забыл, что такое любовь, и говоришь смешное. Тогда, у дверей дворца мы узнали, вспомнили друг друга. А потом встречались втайне… И она стала моей!.. Вот и все.

– Какая может быть любовь у скота и свободной гражданки? – забрызгал слюной Саклей.

– Такая же, как и у всех.

Это могло быть правдой. Савмак смотрел прямо и говорил то же, что и Гликерия. Могли же они почувствовать страсть друг к другу. Оба молодые, красивые.

– Посмотрю, что ты скажешь на пытке.

– Правда всегда одна, – с упорством отвечал Савмак, решив стоять на своем до конца и не выдавать дел заговорщицких хотя бы ценою доброго имени Гликерии.

– Начинайте! – сверкнул глазами Саклей.

Палачи, тоже из рабов, когда-то плененные на войне, подскочили к Савмаку. Быстро сорвали с него лохмотья. Саклей нахмурился. Он увидел могучие мышцы и широкий костяк этого человека и подумал, что его мало выморили, он выглядел богатырем. Один из заплечных мастеров ловко прихватил веревками ноги узника, прикрутил их к тяжелому засаленному бревну, другой связал ему руки за спиной, сняв предварительно ручные цепи, а конец аркана перекинул через перекладину под потолком, совершенно черным от копоти факелов. Савмак даже поразился, насколько все это было сделано с быстротой и ловкостью необычайной, без каких-либо окриков и грубости. Но вот веревка натянулась, и он почувствовал, как его руки начинают вывертываться в суставах. Это была лишь проба. Палачи вопросительно смотрели на Саклея своими черными, как агат, глазами. Все они были сыны дикого племени из предгорий Кавказа.