Разбойники Сахары. Пантеры Алжира. Грабители Эр-Рифа - Эмилио Сальгари
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Время от времени эта река разделялась, чтобы дать пройти длинным караванам верблюдов, тяжело ступавших под грузом, закрепленным на их горбах, почти лишенных шерсти, или вереницам ослов, которых рабы гнали вперед яростными ударами палок.
Поток соединялся снова, но тут же разделялся, потому что раздавался оглушительный крик, сопровождаемый ругательствами и воплями. Это были рабы-христиане, которых из тюрьмы вели в порт под звон цепей и свист бичей. Эти устрашающие звуки заставили содрогнуться душу Железной Башки, которому казалось, что он попал прямо в ад.
Нормандец провел своих товарищей через толпу настолько быстро, насколько это было возможно, и стал подниматься к кварталам верхней части города, где движение было не таким беспорядочным.
— Не стоит долго бродить в толпе возле порта, — прошептал он барону. — Можно встретить какого-нибудь турка или алжирца, с которым я уже сталкивался в каком-нибудь городке, как это случилось с моим другом с Майорки, и тогда нас схватят. Никогда не знаешь, что может случиться в этом городе, полном опасностей.
— Куда вы меня ведете?
— В мечеть, я же вам сказал. Сегодня среда, крутящиеся дервиши исполняют свои безумные танцы в честь Магомета. Мой друг — член этой общины, его считают кем-то вроде святого, никто никогда не заподозрит в нем христианина, который спас жизнь нескольким сотням рабов.
— Мы можем надеяться на его помощь?
— Он важный человек, он допущен даже в Касбу, его очень уважают.
— Не жалейте денег.
— С ним деньги не нужны, господин барон. Он бывший тамплиер, готовый отдать жизнь за христиан, ничего не прося взамен. Ему достаточно того, что он может вырвать из рук берберов как можно больше христиан и вернуть их на родину. Это настоящий герой, синьор, совершенно необыкновенный человек.
— И мы найдем его в мечети?
— Я в этом уверен.
— И сможем с ним поговорить?
— Я дам ему знак, что он мне нужен.
— А где мы с ним увидимся?
— В его хижине сегодня вечером.
— Он будет один?
— Если бы он жил в общине, он бы не мог, не возбуждая подозрений, встречаться с такими, как мы. А в своей хижине он может делать все, что хочет, и без свидетелей. Поднимемся по этой улице, она приведет нас к мечети.
И эта улица, очень узкая и очень грязная, как все улицы в берберийских городах, была заполнена марокканцами, тунисцами, неграми, которые толпились возле темных лавок, где продавались козьи шкуры, рыжие и желтые, фески, сухофрукты, шелковые ковры из Рабата и Анатолии, ангорские шали, успешно соперничавшие с персидскими; были там и чудесные вышитые ткани, кожаные изделия из Эземана, оружие всех типов и видов из стран Востока и Запада.
Нормандец, толкаясь и властно покрикивая, прошел уже полдороги, когда из боковой улочки выплеснулась толпа, кричавшая:
— Даль ах! Даль ах! Вот христианин!
— Что они делают? — спросил барон вполголоса, заметив бледность, внезапно покрывшую лицо фрегатара.
— Не знаю, — ответил тот, тесня своих товарищей к стене какого-то дома. — Но уж точно ничего хорошего. Кажется, они схватили какого-то христианина, который, должно быть, пытался бежать. Не хотел бы я оказаться на месте этого несчастного.
Заметив невдалеке полуразвалившуюся арку с двумя колоннами, он протолкался к ней и помог своим спутникам вскарабкаться на нее. Для Железной Башки это было трудным делом, он едва держался на ногах.
Толпа все прибывала, вся улочка была уже заполнена народом. Люди кричали:
— Дорогу! Дорогу! Вот христианин!
Все были возбуждены. Мавры, турки, негры, кабилы, марокканцы выли, как дикие звери, визжали, как гиены, потрясали оружием, саблями и ятаганами.
— Синьор, — шепнул Железная Башка, бледный как полотно, — что этим мошенникам нужно? Это они о нас? Почему вы не позволили мне взять с собой мою палицу? Как нам теперь защищаться?
— Молчи! — сказал ему барон.
— Кажется, они собираются кого-то пытать, — сказал Нормандец, и лицо его омрачилось. — Наверняка какой-нибудь христианин поплатится за все грехи.
— И что с ним будет? — спросил барон взволнованно.
— Они не шутят с теми, кто пытается бежать, синьор, и подвергают несчастных таким мучениям, которых вы даже не можете вообразить. В прошлом году мой земляк Гульельм де Порни, которого я взялся освободить из рабства, бежал из матамура в Сале, но был пойман и получил возможность на своей шкуре познать жестокость хозяев к беглым рабам. Я до сих пор не могу без содрогания думать о том, что вынес этот бретонец.
— Его забили палками или посадили на кол?
— Его хозяин сначала приказал его избить, потом ему отрезали уши и, страшно сказать, заставили их съесть.
— Чудовищно!
— Потише, господин барон, нас могут услышать. А, черт возьми! Лучше бы нам отсюда убраться. Вы не сможете вынести это страшное зрелище.
— А что вы услышали?
— Слышите эти крики? Шамгат! Шамгат! Как будет страдать этот бедный мученик!
— Это какая-нибудь жуткая пытка?
— Самая страшная из всех, еще хуже, чем тахрис, от него смерть наступает быстро.
— Но мы не можем уйти отсюда, — сказал барон. — Нам пришлось бы шагать по головам всей этой толпы.
— Тогда скажите вашему слуге, чтобы он не издавал ни звука. Мы ничем не можем помочь несчастному, поэтому постарайтесь скрыть ужас, который вызовет жестокая пытка. Если не хотите смотреть, закройте глаза.
— Ты понял, Железная Башка? — сказал барон. — Если ты закричишь, погубишь нас всех.
— Я буду нем как рыба, — прошептал каталонец. — Но если бы у меня была моя палица, я бы не стал просто стоять и смотреть на это безобразие.
— Оставим это для другого случая.
Людской поток остановился, разбившись о стены домов. Некоторые забились в лавки, несмотря на протестующие возгласы владельцев.
Несколько янычар, вооруженных палками, расчищали путь верблюду, на котором сидел человек, смертельно бледный, окруженный клубами дыма, кричавший так душераздирающе, что кровь застывала в жилах даже у самих берберов.
Это был христианин, приговоренный к шамгату, одной из самых страшных пыток, порожденных дьявольской фантазией
