Дракула бессмертен - Дейкр Стокер

Не утруждая себя ответом, Холмвуд кинулся к столику с оружием.

Как глупо, ван Хелсинг в один прыжок перегородил ему дорогу.

— Нам ни к чему враждовать. Ты можешь присоединиться ко мне. — Повернув голову, он посмотрел в глаза растерянному Квинси. — Вы оба можете.

— Никогда! — крикнул Квинси и бросился на ван Хелсинга. Артур хотел было схватить нож со столика, но профессор сбил его с ног, после чего развернулся, взял юношу в захват и встряхнул его, как коврик.

— Смотреть в глаза смерти в пылу сражения — не то же самое, что ждать, пока она подкрадется к тебе с возрастом, — проронил ван Хелсинг и запрокинул Квинси голову. — Я предупреждал тебя, мой мальчик.

Профессору не хотелось причинять боль пареньку, которою он когда-то нянчил на коленях. Артуру Холмвуду все эти годы застил глаза гнев — ему уже не прозреть. Но Квинси, быть может, еще удастся переубедить. Он обещал не ранить юношу — лишь немного ослабить, чтобы не сопротивлялся попыткам вернуть его матери, ван Хелсинг облизал клыки, предвкушая аромат крови — первой, которую добудет самостоятельно.

— Двуличная свинья! — завопил Артур Холмвуд.

Раздался хлопок, и спину профессора пронзила боль.

Револьвер Холмвуда выплюнул еще одну пулю; прошив плечо ван Хелсинга, она царапнула руку Квинси. Тот закричал. Старик выпустил юношу, — и в его тело впилась третья пуля.

— Ты был нам другом! — бросил Холмвуд.

— И могу им остаться, — откликнулся профессор. — Как и Дракула. Еще не поздно.

— Я не отступлюсь от веры.

Веры? Да что Артур Холмвуд понимает в вере? Только признав существование на земле сверхъестественного зла, ван Хелсинг обрел веру. Что ж, если Артур так набожен, то ему должно быть известно — вампиров создал Господь. Он наделил не-мертвых той же свободой выбора, что и человека: следовать пути добра или пути зла. Профессор молнией метнулся к Холмвуду. Возможно, оставшись без револьвера, Артур прислушается к его словам. К удивлению старика, обезоружить его оказалось непросто. Прозвучало два выстрела. По телу Холмвуда прошла дрожь. В светло-голубых глазах мелькнуло изумление. Мужчины опустили головы. Из груди Артура хлестала кровь.

С глубокой печалью в голосе ван Хелсинг прошептал:

— Только теперь, в конце, ты постиг страх смерти.

— Артур?! — вскричал Квинси.

Сначала казалось, что Холмвуд всего лишь кивает, потом глаза его закатились… и человек, познавший когда-то славу и величие, рухнул на пол.

— Нет!

Квинси ринулся на профессора, однако тот мигом схватил его за горло и прижал к комоду. Вновь запрокинув юноше голову, старик широко — по человеческим меркам даже слишком — разинул рот. Затем он приник к шее Квинси.

Глава L

Фрэнсису Эйтауну очень не везло в жизни. Еще ни разу не случалось, чтобы он оказался в нужном месте и в нужное время. Несколько лет Фрэнсис работал бок о бок с другим фотографом — знаменитым Джоном Дж. Томсоном, который запечатлевал на своих великолепных снимках повседневную жизнь Лондона. Вскоре Томсон уехал в Китай — один, поскольку Эйтауну не хотелось забираться так далеко от дома. В конце концов Томсон стал официальным фотографом китайского императора, а позднее и британской королевской семьи. Если бы Фрэнсис тогда рискнул, его жизнь могла бы сложиться совсем по-другому.

Этим вечером ему пришлось вновь пожалеть о своей недальновидности. Теперь он зарабатывал себе на жизнь, предлагая туристам сфотографироваться за шиллинг — как правило, подбирая клиентов среди посетителей уэст-эндских театров. Сегодня Фрэнсис крутился возле «Глобуса» и «Олимпика»; когда он узнал о пожаре в «Лицее», от здания уже осталась груда дымящихся обломков. А ведь за снимки охваченного огнем театра в «Дейли телеграф» или «Таймc» заплатили бы хорошие деньги…

Едва он установил аппарат на углу Уич-стрит и Ньюкасл- стрит, как вдали послышались крики. Схватив камеру, Фрэнсис поспешил к месту событий.

Перед входом на станцию Стрэнд творилось что-то невообразимое. Спуск в метро перегораживали полицейские автомобили. Эйтаун поинтересовался у одного из констеблей:

— Что стряслось, приятель?

— Убийство. Из зоопарка сбежал какой-то хищный зверь. 3агрыз мужчину.

Эйтауна это удивило. Лондонский зоопарк находился довольно далеко к северу, в Риджентс-парке. Как животному удалось преодолеть такое расстояние, не угодив в руки полиции? Что-то не сходилось.

Его раздумья прервала одна странность: через улицу метнулась тень. Эйтаун посмотрел по сторонам. Грозовые облака закрыли луну, и зловещая тень нырнула во вход на станцию.

Нет, здесь точно что-то неладно.

Глава LI

Рука Батори сдавливала шею Мины Харкер, как деревянная планка гильотины; роль гильотинного ножа исполнял ланцет. Мина вскинула руки, чтобы не допустить смертельного удара. Ее пальцы охватили предплечье графини, словно наручники; острие застыло в дюйме от кожи. Кроваво-красные губы Батори сложились в улыбку. Несмотря на все усилия Мины, она с усмешкой придвинула ланцет ближе. Очевидно, садистка именно этого и жаждала — сопротивления. Чем отчаянней жертва отбивалась, тем сильнее было возбуждение Батори. Собрав волю в кулак, Мина решила, что не станет доставлять графине удовольствия, — и разжала пальцы.

Вдруг послышался страшный грохот, дождем посыпались щепки и электрические искры. Что-то тяжелое упало на деревянный пол вагона. Ошеломленная Батори смотрела наверх. Проследив за ее взглядом, Мина увидела, что вагон остался без части крыши. Посреди прохода стоял на четвереньках мужчина в темном облачении. Голова незнакомца была опущена; грива черных как смоль волос закрывала лицо. Даже странная поза не могла скрыть, что он необычайно высок. У него были изящные руки с длинными пальцами пианиста.

Сердце Мины запело. Она узнала эти руки. Она видела их обагренными в крови — и изведала на себе их ласку. Мужчина встал в полный рост, и тело Мины захлестнуло желание. Теперь она не одна. Он пришел, когда в нем больше всего нуждались. Однако после всего, что Мина ему сделала, стоило ли надеяться на его помощь? Сохранил ли он любовь к ней?

Мужчина поднял голову, и черные локоны упали с его лба. Глаза превратились в щелочки, по-волчьи буравя графиню.

Точно таким, во всей своей свирепости, он и запомнился Мине. Он был прекрасен и ужасен, великодушен и беспощаден. Он был любовь и ненависть в одном лице. Мина наконец произнесла имя, которое не выходило у нее из ума четверть столетия: