Говори мне о любви - Дороти Иден

По этому поводу было много споров между Беатрис и Флоренс. Когда между матерью и дочерью началась жестокая борьба (кто бы мог подумать, что у Флоренс появится такая сильная воля и непреклонность), Беатрис всегда побеждала, просто из-за ее положения. Она была хозяйкой «Боннингтона». Флоренс, без сомнения, в один прекрасный день тоже будет хозяйкой, но пока что, несмотря на приступы ревматизма, которые делали ее такой неповоротливой и медлительной, Беатрис была абсолютным командиром… И так будет до скончания ее дней.

И в результате Адам оставался. Преданность никогда не приносилась в жертву бизнесу. Глядя в большие бледно-голубые глаза Флоренс, Беатрис сомневалась, что дочь прислушается к этим ее старомодным и бесполезным идеалам.

Флоренс всегда исходила из соображений экономии. Держать Адама Коупа теперь стало совершенно экономически невыгодно. Но он оставался потому, что так сказала миссис Беатрис.

Возможно, если бы он ушел, он бы стеснялся своих старых друзей и тихо постепенно умирал в подвале, куда он ходил всю жизнь и располагал кое-каким имуществом. Может быть, он осознанно выбрал такое место, где покупатели не видели его нищеты.

Беатрис, к возмущению Флоренс, закрыла магазин в день похорон Адама. Это было последнее, что она могла для него сделать. Она тайно и трудно проливала слезы.

После того как она очень давно потеряла мисс Браун, а теперь Адама, молодое поколение наступает ей на пятки. Все было неблагополучно: Уильям с жаждущим страдальческим взглядом (он выглядел так после смерти мисс Медуэй), с растущим беспокойством из-за молчания Дези, – он уверял, что письма были, и обвинял в небрежности почтовое ведомство, Эдвин, отбывающий долгий срок, и Флоренс, интересующаяся только показом красивых товаров назло войне…

Что бы сказал генерал Овертон о семье, которая населяет сейчас его дом? Не подумал бы он, что совершил ошибку, когда решил, что храбрая маленькая девочка Боннингтон может быть человеком, который оздоровит его потомство новой кровью?

Зимой Уильям снова заболел хроническим бронхитом. Он лег в постель, укутанный шотландским пледом, и доктор простукивал ему грудь. Они оба смеялись до упада над советом доктора проводить зиму в мягком климате. Теперь, когда война в разгаре?

– Тогда лучше всего для вас, – сказал доктор, – остаться здесь. У вас комфортабельный дом и заботливая жена. Это самое большее, что я могу сказать моему пациенту.

– Его что-то тревожит? – спускаясь по лестнице, спросил доктор у Беатрис.

– Да. Наша дочь Дези в России. Он мучается все время, что от нее нет известий. Особенно сейчас, когда там революция. Но кто теперь не беспокоится! Этому не поможешь, верно?

– Не сидите с ним слишком долго по ночам, мисс Овертон. Я пришлю вам сиделку, если необходимо.

– О нет, доктор! Я лучшая сиделка для моего мужа.

Доктор фыркнул нетерпеливо.

– Зажгите свечи в обоих концах комнаты. Вы не такая молодая для этого, разве вы не знаете? Я надеюсь, ваш муж счастлив и ценит это?

– Я думаю, он не захочет чужую сиделку, – спокойно ответила Беатрис.

Никогда он не захочет. Потому что, будь то в поздние ночные часы, когда в комнате темно, или при дневном свете, он любит держать ее руку. И она знает, он вполне отдает себе отчет, что это ее рука, а не кого-нибудь другого, вроде привидения, которое может исчезнуть. Что в комнате точно он и она. Это величайшее счастье для Беатрис.

К концу года наконец пришло письмо от Дези. Если бы Беатрис знала его содержание, она не ринулась бы взволнованно по лестнице, неся его Уильяму, чтобы доставить ему удовольствие, но спокойно уничтожила бы письмо и никогда не сказала бы, что оно пришло.

«Папа, папа, ты всегда делал меня счастливой, лично ты, доставлял мне удовольствия и покупал восхитительные платья. Ты помнишь, как мы пошли к Уорду, когда мне было всего десять лет и ты сказал: эта юная леди должна иметь бальное платье, соответствующее ее красоте? О папа, верни мне счастье теперь! Пошли ко мне Сергея. Мы были с ним вместе только три года, и сегодня мне сказали, что он убит. Это жестокая страна, полная ведьм, как Баба Яга, и снег лежит таким толстым слоем, что даже я, зная это, никак при всем желании не могу его перенести. Перенесла бы, если бы Сергей был жив, ради меня.

Ты знаешь, что у него раскосые глаза и он зажмуривался, когда смеялся? Это было смешно и дорого мне. И чтобы стать полноправным профессором, он мог совершать чудеса.

Здесь недостаточно еды, и Анна кричит от холода. Когда мне стало лучше – я была больна несколько недель, – я нашла работу. Им нужны женщины на все про все, на фабрики, фермы, в госпитали. Мать Сергея присматривает за Анной. Она говорит, что лучше выдержать тяжелую работу, чем немецких убийц. И мне так же плохо, как и моей свекрови, с моей бесполезностью и моими слезами. И я не знаю, как быть дальше. Это трудно даже русским женщинам.

Анна похожа на Сергея, когда она смеется. Я трудно рожала ее, и когда она кричит, то перестает улыбаться.

Я словно вижу, как на лицо Сергея падает снег. Безупречный и молодой, молодой и безупречный, мой дорогой Сэр Гей…»

Уильям был вне себя. Не помогло увещевание Беатрис, что много молодых женщин находятся в таком же положении, в трагическом состоянии, чьих мужей убили на фронте. Он настойчиво утверждал, что ни у одной из них нет худшего положения, чем у Дези. Одна, с маленьким ребенком, в чужой стране… Она едва не доходит до сумасшествия. Беатрис согласилась относительно сумасшествия. Естественно, этим можно было извинить поведение Дези: написать такое письмо, зная, в какое отчаяние оно приведет отца, который бессилен что-либо сделать для нее.

Было очень трудно найти протекцию в Министерстве иностранных дел, там не было никакой ниточки, связывающей с Москвой. Москва погружена в туман войны, а о позорном поступке Эдвина еще хорошо помнили. Уильям встретился с учтивым бывшим высоким чином – ледяное молчание. Какова была жизнь английской девушки в этом водовороте?

Как бы то ни было, женщины такого рода, как Дези, красивые и непостоянные, обычно выживают. Дези, безусловно, найдет покровителя, сказали там цинично…

Так что Уильям ничего не мог сделать, а только сидел за столом и писал повторные прошения, с симпатией и учтивостью, не зная, дойдут ли письма до их адресатов.

Но от Дези пришло другое сообщение. А война продолжалась, увеличивая страдания, уже три, а потом пошел и четвертый год.

У Беатрис усиливался гнев, обращенный на Дези. Для нее гнев был своего рода самооправданием, когда она узнала о положении Дези и ее ребенка и посчитала это мелодрамой. В сознании Беатрис очень часто возникало удовлетворение. Суровая и тяжелая работа, даже немного голода пойдут на пользу Дези. И ребенок, который перестал улыбаться, был неприятный, потому что он хоть и невинный младенец, но похож на ее дорогого Сергея. Такое письмо можно было объяснить только болезнью Дези. Неужели она унаследовала некоторые неустойчивые качества от своей матери?