Плачь, Маргарита - Елена Евгеньевна Съянова

и перспективу. Теперь здесь имелось все, что задумал архитектурный гений фюрера: Сенаторский зал на втором этаже, внушающие уважение приемные, пивной подвал, удобные, просторные кабинеты руководителей. Появилось и кое-что непредвиденное, например, портрет фюрера с надписью, которую придумал и на которой настоял Гесс. Она гласила: «В этом движении ничего не произойдет, за исключением того, чего хочу я». Портрет сначала повесили в Сенаторском зале, но Гитлер переместил его в свой кабинет, сказав, что эти слова его вдохновляют.

Рудольф, продолжая жестко придерживаться «фараонизации» фюрера, мягко загнал своего шефа в такие тиски официоза, что тот потел, отдувался, а по ночам отводил душу — смотрел комедии, объедался пирожными или играл на полу с Бертой и Блонди, которую еще в Рейхольдсгрюне незаметно приручил Борман, и собака должна была теперь сделаться его собственностью.

Вообще, Гитлер пребывал в эти дни отнюдь не в лучшем расположении духа, хотя дела шли хорошо. Гели попросилась пожить пару дней у Гессов. Это случилось сразу после возвращения в Мюнхен, но прошел уже третий, и четвертый, и пятый день…

— Я нужна Эльзе, — уверяла она, — как ты не понимаешь? И потом, мы с Гретой занимаемся.

Все это было так… Но каждый вечер, когда он заходил за ней в квартиру Гессов и видел ее оживленное, энергично лгущее лицо, у него сжималось в груди, и он шел к себе, один, смотрел глупые фильмы и звал собак. Она не могла не видеть, как ему тяжело; не мог не видеть этого и Рудольф. Но он каждый вечер уходил, а они оставались — все вместе — и, видимо, считали, что так оно и должно быть. Почему он до сих пор не проявил решительность? Он и сам не знал, но решение уже зрело в нем.

Гитлер твердо решил жениться. Он решил также, что объявит об этом 15 февраля, на дне рождения Лея, который, по понятным обстоятельствам, собирались отмечать в Мюнхене. Сам Роберт вот-вот должен был возвратиться из Кёльна: у него там тяжело болели скарлатиной дети. Гитлер отнюдь не собирался делать из своего брака некий фурор; даже объявить о нем он пожелал как бы за компанию с Робертом, который, конечно, возвратится из Кёльна уже разведенным холостяком. Но когда он высказал это предположение Ангелике, она только плечами передернула.

— Ты бы, конечно, так и поступил!

Он не понял. Четырнадцатого, когда Лей вернулся и фюрер шутливо поздравил соратника со свободой, стало ясно, что имела в виду мартышка. Оказалось, что Лей ни словом не обмолвился о разводе, щадя жену, удрученную состоянием детей. Что ж, если Роберту Лею спешить было некуда, то ему, Адольфу, следовало поторопиться.

— Вместо двух дней ты торчишь здесь две недели, — сказал он Ангелике тем вечером. — Все, достаточно.

Она ничего не ответила, но уперлась в него взглядом, точно вытянутой рукой.

— Не дури. У меня к тебе серьезный разговор. — Он взял ее за рукав и притянул к себе. — Ну что с тобой?

Все тот же твердый взгляд ему в грудь и странная бледность.

— Гели…

— Какой разговор?

Продолжая держать ее за рукав, он прошел с ней в гостиную, где Лей жаловался Эльзе и Маргарите на лечивших его детей докторов, и сказал, что забирает племянницу. Все трое восприняли это одинаково странно — три быстрых взгляда на Ангелику, опущенные глаза, натянутые улыбки…

«Прямо заговор какой-то, — удрученно вздохнул про себя Гитлер. — Как будто я собираюсь мешать ее занятиям».

В прихожей их догнала Эльза.

— Адольф, извини, на пару слов.

Он прошел за ней в спальню.

— Очень прошу тебя, позволь Гели остаться у нас сегодня. Она нездорова. Ей не совсем удобно с тобою.

— Но, Эльза, дорогая, ты же знаешь, что я никогда не позволяю себе…

— Да, да, но ее настроение… Она сегодня проплакала всю ночь.

— Я думаю, дело в неопределенности положения, которая ее угнетает, — ответил он. — Именно это я и желал бы изменить. Хорошо, я ее отпущу сегодня. Но прежде все же скажу то, что должен сказать. Кстати, я намеревался сообщить и вам, но ты, возможно, уже догадалась…

Она молча глядела на него.

— Я говорил об этом Рудольфу еще осенью. Он отнюдь не пришел в восторг. С тех пор я много думал. Я понял, что хочу этого, что это, может быть, единственное, чего я по-настоящему хочу.

Он улыбнулся. Она тоже, машинально.

— Завтра мы все поздравим Роберта. После вы поздравите нас. А сейчас я все же заберу ее на полчаса. Потом отпущу к вам. Я надеюсь на твою поддержку, дорогая.

Ангелика еще ждала в прихожей. Она как будто даже удивилась, что все-таки вынуждена идти с ним. В своей комнате она сразу прошла к окну и встала спиной к проему. Адольф зажег свет, сел в кресло.

— Иди сюда.

— Я… мне… — начала она.

— Я только хочу, чтобы ты села рядом.

Она не двигалась.

— Я тебя отпущу к Гессам. Успокойся. Но пойми, у них своя семья, скоро появится ребенок. И у твоей подруги тоже будет семья. Кстати, ты заметила, что во многих удачных браках наблюдается некоторая странность, — продолжал он, — конечно, если глядеть со стороны. Согласись, Роберт и Маргарита не очень-то подходящая пара. А Йозеф и Магда? А Борман и Герда Бух? Но я убежден, что они всю жизнь проживут вместе и как раз не благодаря чему-то, а вопреки. Вообще, в этом мире если что-то и делается по-настоящему, то именно вопреки!

— Я с этим согласна, — вдруг заявила Ангелика.

— Тогда поди ко мне.

Она подошла.

— Сядь. Вот так. И дай мне руку. Я хочу держать твою руку каждый вечер перед сном, хочу смотреть в твои глаза каждое утро. Хочу каждый день знать, что ты думаешь обо мне. Ты понимаешь? Я хочу, чтобы мы были вместе, хочу, чтобы ты стала моей женой. В нашем браке тоже будет своя странность — родственная связь, но мы пойдем вопреки ей и будем счастливы.

Она молчала. Она опустила глаза и казалась совершенно спокойной, точно он предложил ей сходить в гости или прокатиться за город.

Во всяком случае, она, похоже, не удивилась, не обрадовалась, не рассердилась и вообще как будто не испытала никаких чувств. Просто сидела и ждала, когда он ее отпустит.

— Что же ты молчишь? — спросил он. — Ты выйдешь за меня?

— Я не знаю… Я подумаю.

Не закричала, не оттолкнула…

— Гели…

— Я подумаю. — Она вскочила, но он крепко держал ее руку.

— Гели…

Она стояла, глядя в его умоляющие глаза. Лицо ее то твердело, напрягалось, то размягчалось снова.

— Я… подумаю.

— Хорошо. Подумай, — произнес он с некоторым усилием. — Завтра объявим о помолвке самым близким. Ты ничего