Колосья под серпом твоим - Владимир Короткевич

Алесь уже не замечал почти ничего. Голос звенел от волнения, цветами радуги расплывались огни свечей.

– Язык у нас какой хотите, только не свой. Свой он – для средней части шляхты да еще для немногочисленных представителей крупной, перед которыми я низко склоняю голову. И потому нам или не нужны собрания, или их надо сделать другими. Настоящим вечем, настоящей копою [112]. Местом, где каждый отдавал бы душу и способности народу.

Алесь поднял бокал.

– Я пью, чтоб рыцари стали рыцарями и мужи мужами.

Он выпил. Минуту стояла тишина. Потом – вначале несмело – Бискупович и Мнишек, а потом громче и громче – другие – зазвучали аплодисменты.

…Речь понравилась. По-молодому горячая, но ничего. Молодой есть молодой. Алеся приняли единогласно, хотя некоторые долго раздумывали. И все же отдали шары и они. Побоялись общественного мнения. Речь была крамольная, и если б слухи о ней дошли до посторонних, до администрации, прежде всего заподозрили б тех, кто не опустил шара. А это было опасно.

Общее осуждение было беспредельным, и потому даже самый подлый, самый разгневанный не рисковал идти на донос. Только этим и можно было объяснить, что за десять лет, предшествовавших восстанию, из многих тысяч участников заговора не был арестован никто.

В беседах после приема многие не скрывали своего раздражения молодым Загорским. Были споры, перебранка.

Среди наиболее правых твердо укоренилась мысль:

"А Загорского сынок… Слыхали?… Якоби-инец".

"Якобинец" тем временем меньше всего думал о своей речи. Сразу после приема (присутствовать в тот день на заседании вновь принятому не разрешалось, чтоб не слышал споров о себе) два брата Таркайлы перехватили его и почему-то стали приглашать к себе. Он бы с большей охотой поехал к кому-нибудь из друзей, но никто не решился нарушить "право первого". Алесь вспомнил о Майке и с отчаянием махнул рукой:

– Поехали!

Братья начали хлопать его по плечам, реветь медвежьими голосами, что смел был, как лев, что так и надо.

Закутали в шубы, потащили раба божьего к огромным саням, что очень смахивали на иконостас: по металлическим частям травленные "под мороз", по деревянным – разрисованные крылатыми головками амуров.

– Лыцаря напоить надо, – рокотал пышноусый, круглый Иван. – Нашей тминной, нашего крупничка [113]… А полынная…

…Кони домчали в имение быстро. И кони были сытые, овсяные, и имение, видать, богатое. Огромный, из дубовых бревен, дом под крышей из щепы. А за ним, сразу за садом, чуть не на полверсты хозяйственные постройки, скирды хлеба, мельница над речушкой, ветряная мельница, штабеля бревен под навесом.

– Сохнут, – сказал Тодар. – Некоторые по шесть – восемь лет. Хоть ты скрипки делай… Конкуренция только портит дело, княжич.

– Брось! – грохотал Иван. – Нечего бога гневить!

Сани остановились. Лакей Петро раздел панов, повесил шубы возле лежанки в большой передней, открыл дверь в гостиную.

Пол застлан тонкими соломенными циновками, натертыми воском. Мебель у стен похожа на сборище медведей.

Следующая комната – столовая. Помимо обычных стекол вставлены еще и другие, разноцветные. Полумрак. И лишь сквозь одно окно неожиданно радостно и чисто смотрит снежный день.

Сели за стол.

– Попробуй, княже, калганной да чесночком закуси. Вот он, раб божий, маринованный. Запаха никакого, а вкус втрое лучше. А как насчет терновочки?… Ты ее грибками, подлую, грибками, рыжичками… Глянь, какие, – с копеечку каждый. И не больше…

Алесю интересно было слушать и думать о том, зачем все же его пригласили.

Наконец все наелись.

– Я думаю, сейчас начнется главный разговор, – сказал Алесь.

И увидел настороженный взгляд двух пар серых глаз. В них не было добродушия. И вообще в своих добротных, на сто лет, сюртуках серого цвета братья напоминали нахохлившихся серых цапель, что на отмели зорко следят за мальками.

– Я предполагаю, – сказал Алесь, – вам надо посоветоваться со мной о чем-то. Предупреждаю: разговор начистую. Только тогда я передам все отцу. – И объяснил: – Я ведь только младший хозяин, господа.

Тодар кисловато улыбнулся и достал из пузатого бюро лист бумаги.

– У нас есть племянница, – густым басом сказал Иван. – Сирота. Круглая. Мы опекуны. В этом году она достигла совершеннолетия.

Алесь увидел развернутый лист заверенной нотариусом копии завещания, прочел фамилию совершеннолетней: "Сабина, дочь Антона из рода Маричей, дворянка, восемнадцати лет". Увидел сумму – что-то около ста тысяч без процентов.

– Ясно, – сказал он. – Что зависит от меня?

– Мы хотим арендовать у пана Юрия ту большую пустошь, что рядом с нами. Деньги целиком, пусть не беспокоится, грех обижать бедную сироту.

– Но?…

– Но и нам порядком надоело опекунствовать. Ей время хозяйствовать самой. Мы купили те клинья, что возле пустоши. У Браниборского. Учтите – за свои деньги.

– Знаю, – сказал Алесь. – Земля плохая. Дешевая.

Братья переглянулись. Орешек был тверже, чем надеялись.

– Полагаю, пустошь нужно вам под какую-то застройку?

– Под винокурню, – сказал кислый Тодар.

– И земля вам нужна как гарантийный фонд? Под рожь, под бульбу. Пока винокурня не заимеет постоянных, солидных поставщиков сырья?

– Да, – немного смущенно промямлил Тодар.

Алесь думал. Братья с некоторым нетерпением смотрели на него.

– Земля та пустует, – сказал наконец юноша. – Я думаю, что привезу отцу выгодную сделку. О сумме и сроке ее составите договор с паном Юрием.

Братья вздохнули. Но радоваться было рановато. Алесь вдруг сказал:

– Как будущий хозяин, я со своей стороны добьюсь у отца, чтоб в договор внесли лишь один пункт.

– Какой? – спросил настороженный Тодар.

– Скажем, вся пустошь в аренду на десять лет.

– Достаточно, – пробасил Иван.

– Но две десятины, возле самых клиньев Браниборского, идут в аренду бессрочно и за самую мизерную плату. Зато на этой площади размещаются все хранилища сырья для винокурни.

Братья посмотрели друг на друга: нет ли подвоха?

– А зачем так? – спросил Иван. – Это чтоб можно было в любой момент упразднить аренду?

– Нет, – сказал Алесь. – Аренда упраздняется лишь в одном, заблаговременно обсужденном пункте… извините, при нарушении его.

– Какое условие? – мрачно спросил Иван.

– Продукция винокурни не идет на нужды округи.

– Так мы же и думали… – начал было Иван.

Но Тодар остановил его:

– Погоди, Иван. Почему?

По лицу Алеся ни о чем нельзя было догадаться.

– Во-первых, потому, что торговля спиртом, скажем, с Ригой наиболее выгодна для вас. Сразу представляется возможность поставить дело на широкую ногу…

Таркайло Иван смотрел на него вопросительно:

– Пусть Рига. Мы и сами так думали. Выгоднее. Но… зачем это тебе?

Лицо Алеся сделалось жестким.

– Я не хочу, чтоб ваша винокурня подтачивала достояние наших людей. Не хочу, чтоб она обогащала одних корчмарей.

Таркайлы внимательно слушали молодого Загорского.

– Сами знаете, что даже мелкий чиновник после работы идет за пять верст от города, чтоб выпить в корчме возле частной винокурни чарку и вернуться обедать. Потому что водка здесь дешевле. Так что уж говорить о крестьянине!

Удивленные ходом его мысли, они смотрели на него все еще непонимающе и настороженно.

– Слушай, князь, – наконец промолвил Иван, – я тебе все еще не верю. Не могу поверить. И знаешь почему?

– Почему?

– Мне все кажется: какую-то западню ты нам готовишь. Потому что какая же тогда тебе выгода давать нам в аренду землю?

– Выгода? – спросил Алесь. – А вот и выгода. Кому на эту винокурню ближе всех будет идти? Моим. Это промышленность. Занятие для рук и хлеб. И еще… купленные излишки хлеба… И потом – выжимки вы, наверно, в Ригу не повезете, на чужое лукоморье. Ко мне же придете, к нашим же мужикам… Значит, сыт скот. Значит, это навоз и мужицкий урожай… Думаю, достаточно?

– Ты, князь, случайно в шахматы не играешь? – спросил Иван.

– Даже не люблю.

– А напрасно.

Иван долго думал, потом хлопнул ладонью по столу.

– Согласен! – отрезал он. – Передай пану Юрию… Одного не знаю: долго ли ты останешься таким?

Помолчали.

– А ну, крупничку! – сказал Иван. – Пей, князь. Предки пили – сто лет жили. Острый, сладкий без слащавости той, прозрачный! Слезы божьи!

Выпили. Затем Иван, наклонившись к Алесю и понизив голос, произнес:

– А теперь, князь, взгляни на сироту, которую осчастливишь, твердый кусок хлеба дашь.

Он вышел, крикнул что-то Петру, возвратился, сел и снова налил рюмки.

Настойка действительно была чудесная. Алесь выпил очень мало, но почувствовал, какая она душистая и мягкая.