Нация прозака - Элизабет Вуртцель

если ее направить в правильное русло, если научиться ей управлять, могла бы принести такие плоды. Господи, да с той энергией, что я трачу на свою депрессию, я могла бы поставить на ноги семью из шести детей, не отрываясь от работы! Но сейчас, лежа в кровати Мануэля, зная, как на самом деле просто упаковать чемоданы, вернуться домой и пойти тропой наименьшего сопротивления – то есть встретиться со своей депрессией лицом к лицу, – я не могла заставить себя хоть сколько-нибудь постараться. Одна мысль о том, как тяжело будет остаться один на один со своими чувствами – пусть даже в больнице, с доктором Стерлинг и со своими чувствами, – невыносима настолько, что рядом с ней и Лондон кажется наградой. Я как тот алкаш или наркоман, который пойдет на что угодно, лишь бы избежать собраний анонимных алкоголиков или рехаба, что угодно, лишь бы отложить решение бросить пить. Но что я сама пытаюсь бросить? Свою депрессию?

Недавно я прочитала, что расходы на лечение депрессии в США составляют что-то около 43 миллиардов долларов в связи с потерей продуктивности и пропусками рабочих дней. Иными словами, депрессия – это огромная трата времени и денег. Это огромная утечка ресурсов, и даже то, что наверняка должно вызывать восторг, вроде поездки в Лондон, может стать катастрофой. Чувство вины, которое я испытываю постоянно, не только из-за того, как глупо распорядилась поездкой в Лондон, но в принципе из-за того, как много упустила во всех сферах своей жизни – образование в Гарварде, по большей части, свелось к заботам о моем психическом здоровье, – само по себе могло вызвать депрессию.

В один из первых вечеров в Лондоне я встретилась с Родой Кениг, литературным критиком из New York magazine, которая перебралась в город на Темзе потому, что предпочитала его Нью-Йорку. Мы с Родой сдружились, когда я в выпускном классе, на пике одного из своих восхитительно продуктивных взлетов настроения, проходила стажировку в Нью-Йорке, но тогда, за ужином в Лондоне, она была ко мне совершенно нетерпима: «Больше не могу тебя слушать, – повторяла она. – В твоем возрасте я копила деньги и месяцами работала официанткой, чтобы поехать в Европу. Я не могла позволить себе большие расходы, так что останавливалась в хостелах, ужасно неудобных, но я все равно была в восторге. Я ходила в музеи, галереи, на спектакли – это было чудесно. А ты только и делаешь, что жалуешься, что скучаешь по бывшему и что тут другие розетки. Это просто смешно!»

Спорить с Родой я не могла. Я знала, что она права. Я знала, что даже такая мелочь, как ужин с человеком в депрессии, невероятно утомительна. Мы раздражаем, мы видим во всем темную сторону, и наше постоянное недовольство вроде как все портит. Все равно что смотреть фильм, который тебе кажется классным, и вдохновляющим, и интересным, пусть и не без недостатков, когда рядом сидит какой-нибудь студент киношколы или профессиональный кинокритик и анализирует каждую секунду фильма до тех пор, пока все удовольствие, что тебе приносит этот фильм, просто так – безо всяких объяснений – не испортят педантичными придирками. В итоге этот зануда ломает тебе весь вечер – убивает радость от него и портит настроение. Как-то так времяпрепровождение с человеком в депрессии и выглядит. Только это не один фильм и не один вечер. Это вся жизнь.

Мне хотелось дать Роде понять, что я знаю, как со мной сложно. Я пыталась дотянуться до нее над столом, заставить ее увидеть, как отчаянно я к ней взываю. Я пыталась, но к тому времени я уже настолько презирала саму себя, что перестала понимать, как вызывать в других симпатию – то, что когда-то делала так умело. В итоге Рода пришла к каким-то громким выводам о том, насколько испорчено и неблагодарно все мое поколение. Я уже была не в себе, так что, наверное, даже расстроенной не казалась. Просто несносной.

В конце концов остаться в Лондоне меня убедил не кто иной, как Ноа Биддл, с которым мы типа встречались на первом курсе, это он научил меня курить траву через бонг. Он сказал, что приедет на весенних каникулах и мы возьмем напрокат машину – Ноа надеялся, что это будет Jaguar, – и отправимся путешествовать по сельской Англии, и от этого мне непременно станет лучше. Мы бы ехали сквозь всю эту аккуратную, выстриженную маникюрными ножницами английскую зелень, мимо всех усадьб и особняков этих лордов, курили, слушали на полную катушку любую музыку, какую я захочу, останавливались в Стоунхендже, и Солсбери, и Оксфорде, и Кембридже, вместе убегая от самих себя.

Не так давно Ноа снова объявился в моей жизни, потому что расстался со своей девушкой приблизительно в то же время, что и я с Рефом, а несчастье любит несчастье. И внезапно, в этом своем состоянии смирения, он сверхзаинтересовался мной, что казалось смешным, учитывая мое состояние. Я знала – того, что он мог предложить мне, было недостаточно, да и слишком поздно, но я питала какие-то жалкие надежды – что, может быть, именно он сможет меня спасти, и я согласилась на Англию с ним.

Но, конечно же, его визит в Англию оказался настоящей катастрофой. Его первой ошибкой была попытка дотронуться до меня – и я не имею в виду трахнуть, хотя это тоже было бы ужасно, я имею в виду простое прикосновение. К тому времени, когда он оказался в Лондоне, моя боязнь прикосновений переросла в настоящую фобию. Мне казалось, что я так сильно завишу от жалости других, что единственной неоскверненной частью меня оставалось мое тело. Конечно, все было ровно наоборот: ведь Мануэль трогал меня так, как ему хотелось; уязвимым было именно мое тело, а вот разум – непроницаемым для всего человеческого. И все же странные, чуть ли не сверхъестественные силы то и дело вторгались и захватывали мою душу. Настроения и чувства – по большей части не сильно радужные, хищными птицами атаковали меня в самые страшные, непредсказуемые моменты. Я чувствовала себя такой потерянной, такой токсичной, что не хотела, чтобы люди ко мне приближались. Я была радиоактивной, канцерогенной, как уран, и с подозрением относилась к любому идиоту, которому хватило ума приблизиться ко мне на расстояние прикосновения. И когда Ноа, приехав за мной к Мануэлю, по-собственнически меня приобнял, положив ладонь на бедро (наверное, ему казалось, что он делает это по-дружески), я начала орать. Я не унималась, снова и снова объясняя ему, что я не его собственность, и как он смеет вести себя так, будто я принадлежу ему, как он смеет прикасаться ко мне