Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 2. Тем, кто на том берегу реки - Яков Гордин

Ю. Давыдов показывает это с абсолютной убедительностью и суровостью. Убедительность эта прочно подкрепляется тем, что в повести существует вторая часть. Герой после гибели «Новой Москвы» оказывается в Эфиопии, борющейся с итальянской экспансией, и наблюдает результаты действия органической патриархальной структуры – победу Менелика Второго над прекрасно вооруженной и обученной итальянской армией.

С творчеством Ю. Давыдова, лучшие вещи которого можно смело считать классикой сегодняшней исторической литературы, в наши рассуждения входит новая и чрезвычайно важная проблематика. Проблематика, связанная с поисками объективной исторической истины, трезвости писательского взгляда.

Поиски исторической истины отнюдь не идентичны бесстрастно объективному воспроизведению событий, так же как поиски, скажем, истины в биологии не идентичны описанию того или иного биологического процесса. Важна суть процесса: причины его вызывающие, факторы, его стимулирующие, генеральное направление. Объективное изучение и воспроизведение для исторического писателя – первая и совершенно необходимая, но подготовительная, скрытая от глаз читателя стадия. Собственно, после этого и начинается работа писателя, как и работа мыслителя. То есть начинается организация материала. Создается ситуация, когда материал начинает говорить.

Подготовительная стадия работы проводится Ю. Давыдовым с тщательностью и блеском исследователя высокого класса. Объективно-научный пласт, лежащий под его прозой, исчерпывающе основателен. Но собственно художественное здание его последних вещей носит все внешние черты мемуарного субъективизма. И мы к этому вернемся.

Большинство исторических романов можно условно разделить на две основные группы: центробежные и центростремительные, если за центр принять главного героя или нескольких основных героев. Принадлежность к той или иной группе определяется авторской установкой – неважно, сознательной или бессознательной. В первой группе писатель, используя судьбу и сознание героя как точку опоры, как исходную позицию, овладевает пространствами эпохи. Его цель – движение исторических сил. Дело тут не в том, какое место – по объему – занимает в романе судьба главного героя, а в направлении авторского взгляда.

Во второй группе автор постепенно стягивает пространство эпохи к центру – к герою, заставляя весь остальной материал работать на выяснение индивидуальной судьбы.

Произведения Ю. Давыдова в этом плане синтетичны. Он ставит перед собой обе задачи одновременно. Роман об Александре Михайлове «Завещаю вам, братья…»[118] очень показателен. Метод «Судьбы Усольцева» усложнен и принципиально переориентирован: мемуаристов двое, и рассказывают они не о событии или комплексе событий, но о судьбе третьего. В «Судьбе Усольцева» Ашинов и Менелик Второй, стоящие в центре усольцевского мемуарного анализа, – фигуры ярко индивидуальные. Сам же Усольцев – скорее концентрат эпохи, чем личность. Ю. Давыдов прибегает здесь к завышенной типизации. Усольцев как средний русский интеллигент-правдолюбец конца века настолько типичен, что перестает быть в нашем сознании только конкретной личностью, а становится знаком эпохи. Взгляд мемуариста направлен решительно – от себя. И это четкий авторский ход.

Земский врач, начавший практиковать вскоре после казни первомартовцев, то есть во времена распада «Народной воли», хорошо знающий крестьянский быт, крестьянские чаяния, поклонник общинного и артельного принципов, взыскующий правды и справедливости рыцарь конкретной деятельности, Усольцев принимает страстное участие в эксперименте, имеющем целью проверить практически важнейшие для крестьянина и для интеллигента-народника ценности. Проверки не выдерживают ни ценности, ни личности. Усольцев и его друзья оказываются неспособными предотвратить ашиновскую диктатуру, а сам Ашинов становится виновником гибели им же задуманного дела.

В «Судьбе Усольцева» идеи огромного размаха проверяются на малом пространстве. В романе об Александре Михайлове революционная утопия народовольцев, противостоящая земледельческой утопии Усольцева, проверяется в масштабах России.

Обе вещи, таким образом, есть части одной антиутопической системы, создаваемой Ю. Давыдовым.

В романе «Завещаю вам, братья…» – в ситуации краха идеи – выдерживают проверку личности. Могучая и цельная личность Михайлова возникает на перекрещении двух взглядов: литератор Владимир Зотов, человек сороковых-пятидесятых годов, принципиально осуждающий террор и вместе с тем помогающий народовольцам, и единомышленница Михайлова, влюбленная в него женщина, Анна Ардашева рассказывают о нем с позиций почти противоположных. И это дает двойной эффект: во-первых, необычайную объемность и живость фигуры Михайлова, а во-вторых, широту и живость эпохи. Личности Зотова и Ардашевой более индивидуальны, чем усольцевская (еще и потому, что они много говорят друг о друге), но и здесь материал эпохи гораздо важнее, чем личностный. И не только, разумеется, по объему, но по смысловой значимости. Из трех судеб нам по-настоящему важна судьба Михайлова, ибо на нем замкнуты все главные коллизии романа – и смысловые и эмоциональные, даже если они расположены в душах Зотова и Ардашевой. А то, что связано непосредственно с двумя рассказчиками, дает широкий многоговорящий контекст. Так, с Зотовым, например, связана важнейшая для понимания ситуации тема либеральной стихии, а с Ардашевой – тема Русско-турецкой войны. Материал Михайлова, как правило, локальный, расположенный узко и стремительно. Сюжетная линия Михайлова – летящий световой луч. Материал Зотова и Ардашевой гораздо шире и, соответственно, аморфнее. Это – огромные световые пятна. Их общая площадь, возникающая в результате того, что часть одного пятна накладывается на другое, невелика. Но на этой площади развивается максимальная яркость. Здесь-то и видим мы Михайлова.

Структура романа «На скаковом поле, около бойни…», посвященного судьбе «святого революции» Дмитрия Лизогуба, еще более усложнена. Сложно расставленные персонажи, боковым зрением видя друг друга, как загипнотизированные смотрят в центр – на фигуру приговоренного к повешению Лизогуба: палач, тюремщики, офицеры, знаменитый Тотлебен… И он видит их всех. Но видит и гораздо дальше – они только первый план. Таким образом, «На Скаковом поле…» оказывается романом без периферии, здесь нет второстепенных планов. Принцип этот проведен твердой писательской рукой с поразительной четкостью и мастерством.

Это напоминает первый из «главных» романов Ю. Давыдова «Глухая пора листопада». Там тоже сложная система небольших глав, каждая из которых представляет одну локальную ситуацию. Но принцип иной – там нет центра. И не может быть. Ибо это роман, повествующий об эпохе распада.

Внутренний смысл прозы Ю. Давыдова – поиски органичной позиции человека в эпохе. Органичность позиции теснейшим образом связана с проблемой долга. Идея и личности непрерывно проверяются на истинность, на органичность. Проблема органичности, точности исторической позиции – едва ли не основная проблема, встающая в крупном масштабе перед деятелем и в ограниченном масштабе – перед честным человеком. Но встающая неизбежно.

Мужество и трезвость, с которыми Ю. Давыдов исследует эту важнейшую проблематику, придает особый горький колорит его прозе.

Одним из показателей общей направленности движения современной исторической прозы, направленности, вызванной объективными чертами момента, является наличие принципиально сходных черт у очень разных по своей художественной сущности писателей. Юрий Давыдов с его прозрачной, естественно-разговорной манерой письма, с его установкой на тщательный психологизм и Морис Симашко, чья проза ориентирована на усложненную восточную стилистику, чьи герои тяготеют к одноаспектной, близкой к символу психологии, тем не менее во многом работают параллельно.

Последний роман М. Симашко «Искупление дабира»[119] – квинтэссенция творческого метода, продемонстрированного в предыдущих вещах. Крупная структура сюжета, состоящая из нескольких главных звеньев, окруженная виртуозно сцепленными микроситуациями, погружена в насыщенный идеологический раствор. Сюжетный каркас еле просвечивает. То есть сюжет фактически вытесняется его осмыслением. Происходит как бы двойная «перегонка» материала. Исторический материал преобразуется в романный сюжет, а затем этот сюжет становится предметом напряженного осмысления его героями, за которыми стоит автор.

Здесь движение к эссеистике идет, я бы сказал, с угрожающей скоростью, ставя под вопрос само существование романного принципа.