Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие - Лев Самуилович Клейн

женщин? Кто виноват тому, что мы лишаемся врожденных в нас чувств: смелости, твердости, рассудительности, справедливости и др., как не женщины? Женщина восприимчивее мужчины, поэтому в века добродетели женщины были лучше нас, в теперешний же развратный, порочный век они хуже нас» (Толстой 1992, 46: 32–33).

Это отношение к связям с женщинами проходит сквозь всю его жизнь: «не приятность жизни общественной» — определяет он в 19 лет, а в 72 года записывает в дневник: «Можно смотреть на половую потребность как на тяжелую повинность тела (так смотрел всю жизнь), а можно смотреть как на наслаждение (я редко впадал в этот грех)» (запись от 16 янв. 1900, Толстой 1992, 54: 9).

Максим Горький вынес такое впечатление от бесед с ним:

«К женщине он, на мой взгляд, относится непримиримо враждебно и любит наказывать ее, — если она не Кити и не Наташа Ростова, то есть существо недостаточно ограниченное. Это вражда мужчины, который не успел исчерпать столько счастья, сколько мог, или вражда духа против «унизительных порывов плоти»? Но это — вражда, и холодная, как в «Анне Карениной»…» (Горький 1979: 98–99).

Когда вокруг него шла беседа о женщинах, он «долго слушал безмолвно и вдруг сказал:

— А я про баб скажу правду, когда одной ногой в могиле буду, — скажу, прыгну в гроб, крышкой прикроюсь — возьми-ка меня тогда!» (Горький 1979: 124).

Откуда такая неприязнь к женщинам в человеке, который так часто бегал в юности «к девкам» (частое выражение в дневнике), а в зрелом возрасте жил в многолетнем браке и имел множество детей?

Горький пишет: «Я глубоко уверен, что помимо всего, о чем он говорит, есть много такого, о чем он всегда молчит, — даже и в дневнике своем, молчит и, вероятно, никогда никому не скажет» (Горький 1979: 114). Но, как оговаривается и Горький, какие-то намеки всё-таки проскальзывают в дневниках и беседах.

3. Признания Толстого

Возможно, секрет, непонятный ему самому, приоткрывается наблюдением, которое он записывает в своем дневнике в возрасте 23 лет (29 ноября 1851 г.):

«Я никогда не был влюблен в женщин. Одно сильное чувство, похожее на любовь, я испытал только, когда мне было 13 или 14 лет, но мне [не] хочется верить, чтобы это была любовь; потому что предмет была толстая горничная (правда, очень хорошенькое личико), притом же от 13 до 15 лет — время самое безалаберное для мальчика (отрочество): не знаешь, на что кинуться, и сладострастие в эту эпоху действует с необыкновенною силою.

В мужчин я очень часто влюблялся, 1 [первой] люб [овью] были два Пушк[ина], потом 2-й — Саб[уров], пот[ом] 3-ей — Зыб[ин] и Дьяк[ов], 4 — Обол[енский], Блосфелъд, Ислав[ин], еще Готье и мн[огие] др[угие]. Из всех этих людей я продолжаю любить только Д[ьякова]. Для меня главный признак любви есть страх оскорбить или [не] понравиться л[юбимому] п[редмету], просто страх. Я влюблялся в м[ужчин] прежде, чем имел понятие о возможности педрастии (описка у Толстого, видимо от волнения. — Л. К.); но и узнавши, никогда мысль о возможности соития не входила мне в голову» (Толстой 1992, 46: 237; 437).

Пушкины — это его дальние родственники графы Мусины-Пушкины, Алеша и Саша, товарищи его детских лет, первый на три года, второй на год старше его. Во второй редакции повести «Детство» Толстой (он выступает здесь как Николенька Иртеньев) вспоминает свою влюбленность в братьев Ивиных. Под этим именем, по его собственному признанию, выступают младшие из трех братьев Мусиных-Пушкиных.

«Старший был нехорош собой и мальчик мясистый, вялый, потный (?); младшие же два были совершенные красавчики. … Я без памяти люблю обоих меньших и люблю так, что готов был бы для них всем пожертвовать, любил не дружбою, а был влюблен, как бывают влюблены те, которые любят в первый раз — я мечтал о них и плакал. Вот как я любил его…».

О Саше Пушкине (Сереже Ивине) он пишет:

«Его оригинальная красота поразила меня с первого взгляда. Я почувствовал к нему непреодолимое влечение. Видеть его было достаточно для моего счастья; и одно время все силы души моей были сосредоточены в этом желании: когда мне случалось провести дня три или четыре, не видав его, я начинал скучать, и мне становилось грустно до слез. Все мечты мои во сне и наяву были о нем: ложась спать, я желал, чтобы он мне приснился; закрывая глаза, я видел его перед собой и лелеял этот призрак как лучшее наслаждение… Мне грустно вспомнить об этом свежем прекрасном чувстве бескорыстной и беспредельной любви, которое так и умерло, не излившись и не найдя сочувствия» («Детство», гл. XIX).

Это было то чувство «особенной дружбы», дружбы-любви, которое было популярно в литературе XIX — начале XX вв. и которое выведено в романах Роже Пейрефита «Особенная дружба» и Ромена Роллана «Жан Кристоф». Такое чувство может перерасти в однополую любовь, а может и умереть с выходом из детства.

А вот дальше уже не детские чувства. Упоминаются друзья по студенческим годам.

Сабуров — личность не установленная. Сабуровы — интересный род. У каждого из крупных русских литераторов был в юности друг из рода Сабуровых, связанный с любовными приключениями и чувствами: к гусару Якову Сабурову обращался со стихами молодой Пушкин, в другого Сабурова, Мишеля, был влюблен Лермонтов, вот «вторая любовь» Толстого — опять Сабуров, далее в полку у Константина Романова мы увидим подпоручика Дмитрия Сабурова подозреваемым в гомосексуальности.

Блосфельд — это, вероятно, студент Карл Блосфельд, университетский товарищ Толстого, сын профессора Блосфельда, читавшего в Казанском университете судебную медицину.

Зыбин и Дьяков («третья любовь») — это тоже друзья Толстого по студенческим годам в Казани, Ипполит Зыбин и Дмитрий Дьяков. С Ипполитом Зыбиным Толстой был на ты, их связывало общее увлечение музыкой (Зыбин был изрядный музыкант). Возможно, однако, что объектом влюблен ности был его брат Кирилл, тоже музыкант, композитор. Они даже вместе с Толстым сочинили вальс. Дьяков, «чудесный Митя», был уланом и лучшим другом Толстого. Старше Толстого на пять лет, он был предметом его