О чем я молчала. Мемуары блудной дочери - Азар Нафиси

рассуждали. По крайней мере, так мне это виделось со стороны. После увольнения я два года вела частные занятия для семи своих любимых студенток и одного студента, который тоже считал, что имеет право у меня учиться.

Решение об отъезде мы с мужем принимали очень долго. Несколько месяцев спорили о будущем – нашем и детей, о том, как можем послужить своей стране. Эти споры велись тогда в каждой семье, среди всех наших друзей и знакомых. Помнишь, говорил Биджан, как мы жили в Америке и каждый день мечтали вернуться? А я мечтала, чтобы у моих детей был такой же выбор, как у меня, чтобы они посмотрели мир и сами решили, где хотят жить. Я также хотела быть писателем и преподавателем, считала это необходимым условием своего выживания. Работа Биджана не была напрямую связана с режимом. Он был партнером архитектурного бюро, работал с коллегами, которых любил и уважал, а проекты, которыми они занимались, были интересными и давали чувство самореализации и нужности. А еще он был мужчиной, о чем я неустанно ему напоминала; в этом была разница между нами. Он пытался отшутиться, приводя в пример свой опыт, напоминая, как мы находили способ обойти мусульманские законы.

Дело было не в том, что он со мной не соглашался. Со дня моего возвращения в Тегеран меня не покидало ощущение, что меня вырвали с корнем, я никогда не чувствовала себя дома. Вероятно, это ощущение возникало из-за моего пола и профессии. Он же, напротив, был как рыба в воде и с той же целеустремленностью, с какой брался за проекты, начал реализовывать мечту о постоянном доме. Он лелеял эту мечту с тех пор, как в свои семнадцать уехал из Ирана. И через восемнадцать лет после нашего возвращения осуществил ее, построил дом – почти собственный остров – где было место для семьи, друзей, коллег. Мысль о том, чтобы оставить этот дом, причиняла боль.

Как-то раз за полночь Биджана остановила революционная полиция, когда тот ехал домой с вечеринки. Его обвинили в употреблении алкоголя; он действительно пил, но отрицал это. Его отвели в штаб-квартиру революционного комитета, где он всю ночь просидел в камере с наркоманами и обычными молодыми людьми, которых арестовали за то, что они ходили на вечеринки, и за прочие подобные преступления. Утром Биджана и его сокамерников отвели к начальнику революционного комитета. Ночной «улов» обычно отвозили в суд на микроавтобусе, но дежурный офицер тихонько шепнул Биджану, что тот может поехать на обычном автобусе или взять такси; тогда ему придется заплатить за такси, но он может поехать не в суд, а домой. Таким образом офицер прозрачно намекал, что отпустит Биджана, если тот даст ему взятку. В такси он сказал Биджану, что тот должен сдать анализ крови; также напомнил, что он мог позвонить кому-то из членов семьи или другу, чтобы его забрали из суда. Биджан понял намек. Офицер получил взятку, водитель из офиса Биджана сдал за него анализ крови, и Биджана отпустили. Разумеется, не всем удавалось так легко отделаться. Наших друзей заставляли мыть туалеты в тюрьме, били и штрафовали. Во время облавы на домашнюю вечеринку двое знакомых пытались бежать от вооруженного отряда; один выпал из окна, другой сорвался с пожарной лестницы. Оба разбились насмерть.

Когда я жаловалась на нашу покорность и молчаливое одобрение происходящего, Биджан замечал, что многие иранцы не поддавались требованиям режима. Люди делали вид, что согласны с правилами, а потом их нарушали; так поступали даже члены администрации и правительства. Государство не могло контролировать эти акты неповиновения. Неподчинение вызывало восторг; мы чувствовали себя озорными детьми, и мне это нравилось, но оставались сомнения. Больше всего меня тревожило, что подобное неповиновение подразумевало молчаливую договоренность между народом и режимом. Ведь важно не просто не подчиняться правилам, а заявлять, что это твое право, причем заявлять открыто. «Мать многое нам запрещала, – рассказывала я Биджану, – но мы все равно делали; нам казалось, что можно ей соврать, в этом нет ничего страшного, и совесть нас совсем не мучила, потому что мать нас тиранила» (хотя я солгала, совесть, конечно, нас мучила). «И что же, получается, наша ложь была оправдана? Это болезнь общества: жертвы сами становятся соучастниками преступлений против них же самих! Можно сколько угодно оправдываться, но мы с тобой – лжецы и обманщики, пока им подыгрываем и, даже хуже, считаем это в порядке вещей».

Привычка притворяться, что мы соглашаемся с требованиями режима, ослабляла моральные принципы и развивала в нас духовную леность. Знакомые мужчины с презрительной усмешкой спрашивали: «А что вы так всполошились из-за какой-то тряпки?» Они не понимали, что, во-первых, хиджаб – не «какая-то тряпка»; многие, как мужчины, так и женщины, наделяли его глубоким духовным смыслом. Во-вторых, дело было не в моем отношении к этой «тряпке», хотя мне и не давали его высказать, а в свободе выбора. Режим и власть имущие не имели права указывать женщине на ее обязанности перед Богом.

Шарнуш Парсипур вспоминала, как сидела в тюрьме и охранник велел ей молиться. Она ответила, что помолится без хиджаба, так как считает, что у Господа нет пола и он может быть как мужчиной, так и женщиной, скорее даже второе, поэтому ей нет причин от него закрываться. Парсипур не участвовала в политической жизни, и все же ее посадили в тюрьму и подвергали ужасным наказаниям, так как она отказывалась склониться перед властью. Думаю, она, как Джон Локк, верила, что концепция верховной власти ошибочна[30]. Но теперь и светские образованные мужчины насмехались над нами за наш отказ носить хиджаб; мол, зачем выставляем себя дурами? А еще они вовсю пользовались новыми законами и брали в жены молоденьких вторых жен, а также разводились с супругами без их согласия. Да, проблема режима была в том, что пред лицом его многочисленных искушений замолкал голос разума.

Мы с Биджаном оба были в чем-то правы. Но решение «уехать или остаться» было очень личным, и что бы мы ни выбрали, пришлось бы дорого заплатить. Мне повезло: в силу профессии я не была привязана к месту. Преподавать и писать можно везде. Но я чувствовала себя виноватой перед родителями. Не хотелось их бросать. Сколько стариков их поколения остались в Иране, в то время как дети уехали за границу, и некому было о них позаботиться. Отец повторно женился, а как же мама?

Мы с отцом, Негар и Дарой, начало 1990 года

Я много раз