Змеиное гнездо - Яна Лехчина

даже – морок. Привычка думать, что кто-то, кого уже нет, еще живет. Ведь как может не быть человека, если все осталось: и одежда его, и грамоты исписанные, и запах даже, горько-травяной?

В этот раз Хортим не увидел человеческого тела, которое надлежало похоронить по-человечески. Лишь переломанную драконью тушу, но признать в ней Хьялму было тяжело. Ему советовали не возиться с останками, только нельзя было допустить, чтобы те медленно гнили в степи – на радость падальщикам, Сармату-змею и заразной хвори. Он приказал оттащить тело глубже в Пустошь и сжечь, и на это ушло много времени, сил и средств – драконья чешуя была тяжела, да и заниматься не хотела. Хортиму передали, что тело заставили запылать ужасными ухищрениями: надрезами, вывертами, сухой травой, положенной в нутро, чтобы огонь поел плоть если не снаружи, так изнутри.

Драконья туша еще горела, и гореть обещала долго: небо на юге было в черном дыму.

Оставалось пустое драконье тело, которое Хьялма некогда вырастил для себя про запас, чтобы сраститься с ним в случае беды. Его Хортим приказал укрыть чем получится: травой, холстиной, прохудившимися полотнищами. Не хотелось, чтобы груда чешуи лишний раз тревожила взгляд.

Когда Хортим сделал все, что касалось драконьих останков, то пришел в шатер Хьялмы – и осознал, что бессилен сделать что-нибудь кроме. Он надеялся найти ответы и узнать, как поступить дальше. Не мог ведь Хьялма не предусмотреть собственную смерть? Хортиму казалось, что Хьялма могущественен и бессмертен, и раз уж он появился в этой войне, то должен был довести ее до конца. Но то Хортим – неужели сам Хьялма не предполагал иного?

Однако стоило переступить порог, и Хортим затравленно огляделся. Слишком все выглядело привычным и ждущим возвращения хозяина.

Он сел на маленький сундучок. Слез не было ни тогда, ни теперь, только неверие напополам с чудовищной пустотой, точно кусок изнутри вырвали. Все произошло слишком быстро – и думай теперь, как оно до того докатилось.

Хортим прикрыл глаза ладонью: он чувствовал себя усталым. Единственное, чего ему хотелось, – лечь в сухую степную землю и заснуть на такой долгий срок, чтобы травы оплели его конечности, а солнце поднималось над ним и вставало до тех пор, пока не закончились бы все войны на свете.

Затем его взяла злость. На соратников – за то, что те напуганы и Хортиму приходилось опасаться их предательства. На Хьялму – за то, что он умер. Но больше всех – на себя самого, ибо он был безволен и слаб.

Хортим поднялся с места и взялся за дело. Он действовал споро и осторожно, разве что нарочно дышал через рот – чтобы не отвлекал запах, да и с тем князь вскоре свыкся.

Он разворачивал карты и письма, жадно вчитывался в строки и тут же переходил к следующим. От него не могла ускользнуть ни одна надпись, оставленная на пергаменте или кусочке бересты, и ни один символ, помеченный в уголках. В своих поисках он разворошил все – сундучки, пухлые стопки грамоток, связки свитков, – но не нашел ни упоминания. Хьялма о своей смерти не писал.

Когда Хортим закончил, уже стемнело. То, что царило в шатре, с трудом сочеталось с прежним порядком – случись Хьялме вернуться в это мгновение, он бы, наверное, убил Хортима за подобное самодурство.

Некоторое время князь лишь сидел и бесцельно накручивал на запястье кожаный шнурок, а внутри закипало такое отчаяние, что становилось страшно. Больше Хьялма ему не помощник. И посоветоваться ему больше не с кем. А супротив – по-прежнему Сармат-змей и каменная орда Ярхо-предателя, и ужас, внушаемый ими, для княжеств значимее той надежды, которую может дать Хортим.

Он никогда не был груб со слугами и посыльными, но когда снаружи раздались шаги, Хортим готов был поклясться: если его сейчас тронут, он вцепится пришедшему в глотку. Должно быть, те, кто звал его, подумали о том же. Слегка склонившись, Фасольд раздвинул полог шатра – а вцепляться в глотку Фасольда было не с руки.

Хортима почти не покоробило, что нынче к Хьялме входили как к себе домой: сам тут хозяйничал. Только за ребрами царапнуло тоскливо.

– Княже, – сказал воевода, пристально оглядывая шатер. – Тебя на совете ждут.

Хортим кивнул, а Фасольд глянул и на него тоже. Не насупленно, как в последние дни, а иначе – почти боязливо, с надеждой.

– Нашел? – спросил отрывисто. Не уточнял, что именно – что-нибудь, способное спасти их всех.

Хьялма учил его, что князь своим подданным вместо отца. И груз, который они на себя взваливают, тяжел, но делить его ни с кем нельзя. Как бы ни хотелось облегчить душу и открыться.

– Нашел, – солгал Хортим, слабо улыбнувшись.

* * *

Он не помнил, что обсуждали сразу после гибели Хьялмы, ибо все, что касалось того дня, ныне было расплывчатым. Оттого разговор обещал стать первым из по-настоящему тяжелых.

Хортим охотнее вошел бы в клетку с волками, чем в шатер, где собирался княжий совет. Но выбора ему не предоставлялось, и он сидел здесь, в кругу, рядом с Бодибором Сольявичем. Бычьепадский владыка был черен, в тон своему кафтану, и сурово-молчалив – этой войне он отдал слишком много, чтобы сейчас грызться, как другие.

Распалялись Микула, княжич Старояра, и Путята, князь Гарина. Хортим с трудом их слушал – что ему разбирать их недовольства? Он не понаслышке знал, насколько призрачна староярская верность, а про Гарин и говорить нечего: князь Путята отмалчивался до тех пор, пока войска Ярхо не подошли к его порогу, а сторонники Хортима не увели сотню людей из гаринских крепостей.

За это Путята Хортима до ужаса невзлюбил. Но Хортим невзлюбил его и того раньше – когда в первый раз, еще до Хьялмы, поехал собирать силы против Сармата. Тогда он решил, что дел с подобным склочником иметь не стоит: только промучает, а не поможет.

Путята глядел свирепо – темные огоньки над курчавой каштановой бородой. Когда он – внушительная глыба, облаченная в темно-синий кафтан, – мерил шагами шатер и, споря, махал пудовым кулаком, то время от времени поворачивался к Хортиму, и пена вскипала у него на губах. Слова почти звенели в воздухе: ты нас всех довел.

– Ты, Путята Радович, сел бы и успокоился, – осторожно предложил колыванский князь, похожий на ящерицу, высушенную на солнце. – Толку причитать? Надо думать, как поступить дальше.

– Помнится, много у нас тут думальщиков собиралось, – осклабился Путята, разрезая воздух указательным пальцем. – Посмотрите, куда привели нас их думы!

Быстрый кинжальный взгляд – по Хортиму.

– А что думать, Якуб Каширич? – точно не заметя, обратился Хортим к колвыванскому князю. – Известно, что делать: сражаться.

Прежде