Сергей Есенин. Биография - Олег Лекманов

Вообще же – обращение Есенина с женщинами нередко контрастировало с описанным в воспоминаниях С. Борисова образом нежного и застенчивого поклонника Миклашевской. Вот случай, приведенный тем же мемуаристом: “Помню, летом 1923 г. я встретил его на Тверской в обществе элегантной дамы. Знакомя меня, он сказал:

– Я ее крыл…

Дама, красная, как помидор, крутила зонтик… Чтобы выйти из замешательства, я начал говорить о каких-то делах…”[1488].

Болезненная переменчивость подрывала самую возможность в жизни Есенина не только любви, но и дружбы.

Между тем поэт, несомненно, имел подлинный талант товарищества и дружбы. Мемуаристы, близко знавшие Есенина в последние годы, неизменно отмечают его внимание и бескорыстную заботу о близких друзьях, а по отношению к знакомым – обворожительную мягкость и деликатность: “Он был беспомощен, как двухлетний ребенок; не мог создать нужной обстановки, устроить просто, по-человечески жизнь. И вместе с тем он умел заботиться о других” (С. Виноградская)[1489]; “С ним дружили и пили, брали в долг деньги, которые он никогда, как мне известно, не требовал назад, но люди не хранили и не заботились об участи его большого таланта” (А. Сахаров)[1490]; “Казалось, он улыбается всему миру – деревьям, дню, облакам, людям, цветам, – улыбка у него была чистосердечна и жизнерадостна, он будто звал улыбаться с собой всех окружающих” (И. Рахилло)[1491].

Анна Назарова вспоминает один из случаев есенинского самопожертвования в дружбе: “У Ганина плохие сапоги. Как-то за чаем – довольно прозрачно, говорит, вроде того, что “у тебя, Сергей, много обуви, а мои развалились”, Ганин намекнул Есенину, что тому надо дать сапоги Ганину. Денег, чтоб купить, нет. Есенин решает: “Отдам желтые ботинки и длинные чулки”. У самого Есенина было что-то 2 пары ботинок, и эти – “ желтые” – лучшие <…> Я начала протестовать и, конечно, напрасно, потому что мне все же пришлось отдать Ганину туфли”[1492].

Но это в светлые моменты жизни; в другой раз Есенин вполне мог повернуться к другу темной стороной. Так, со своим постоянным спутником и собутыльником И. Приблудным он вовсе не так щедр: “Дрянной человек <…> я сказал, чтобы чтоб он заплатил мне за башмаки”[1493]. В воровстве, впрочем, обвиняется не только этот “верный Лепорелло”, на голову которого (если верить Мариенгофу) старший товарищ как-то со всей силы опустил тяжелую пивную кружку[1494]. В затемненном подозрениями сознании Есенина-Хайда все оказываются под подозрением: “Все воры! Все… <…> Наседкин вор! <…> Плакать хочется!”[1495]. И поэт порой и поступал с товарищами в соответствии со своей манией. “…Однажды он съехал с квартиры товарища, у которого жил, – рассказывает С. Виноградская. – Съехал он в отсутствие того и увез с собою все комнатные принадлежности вплоть до занавесок.

– Все мое! Все забрать, чтоб ничего не осталось!..”[1496].

“У меня нет друзей”; “Друзья – свора завистников или куча вредного дурачья”[1497], – твердил поэт в частных разговорах и о том же подчас говорил в стихах: “Средь людей я дружбы не имею…” (“Я обманывать себя не стану…”); “…И нет за гробом ни жены, ни друга” (“Ответ”).

Перелом в сознании Есенина во многом связан с еще одним роковым разрывом в его жизни: после Мариенгофа у него действительно не стало друзей по большому счету.

С конца августа 1923 года поэт поселился в своей прежней квартире на Петровке, где оставался жить Мариенгоф. В сентябре давно и исподволь копившееся есенинское раздражение против лучшего друга прорвалось наружу: он “вызвал Мариенгофа на откровенное объяснение по поводу” денежных “расчетов с его сестрой Катей” во время пребывания Есенина за границей, “и они так поссорились, что перестали разговаривать друг с другом”[1498].

“После разрыва с Мариенгофом не пожелал оставаться в общей квартире и перекочевал временно ко мне на Оружейный, – вспоминает приятель Есенина, член “Ассоциации вольнодумцев” Иван Старцев. – Приходил только ночевать, и в большинстве случаев в невменяемом, пьяном состоянии. Однажды нас с женой около четырех утра разбудил страшный стук в дверь. В дверях показывается напуганный Сахаров и сообщает, что с Есениным сделалось дурно: он упал и лежит внизу на лестнице. Мы жили на восьмом этаже. Лифт не работал. Спускаемся вниз. Есенин лежит на парадной площадке, запрокинув голову. Берем его с женой и Сахаровым на руки и несем в квартиру. Укладываем. Падая, он исцарапал себе лицо и хрипел. Придя немного в себя, он беспрерывно начал кашлять, обрызгав всю простыню кровью” [1499].

После Мариенгофа поэт перестал терпеть рядом с собой равных: все должны были находиться в его тени, служить ему фоном – слушателями, подголосками, верными поклонниками и учениками. Отсюда кружение около Есенина “нищенствующей братии”[1500], “воронья”[1501], у которых он, презирая их, все же шел на поводу. “У нас были с ним столкновения, доходившие до грубых выкриков и чуть не до драки”[1502], – вспоминает один из ближайших к нему в этот период людей – А. Сахаров; отныне для Есенина повседневная агрессия – это норма дружеских отношений.

В последний свой период поэт предпринимал порой попытки возобновить старинные связи – но всякий раз неудачно.

Бениславская описывала тяжелые бытовые условия, в которых оказался Есенин осенью 1923 года: “Нам пришлось жить втроем (я, Катя и С. А.) в одной маленькой комнате”[1503]. И все же, несмотря на стесненные обстоятельства, в сентябре Есенин пригласил к себе в Москву давнего друга Николая Клюева. "Иду на совещание относительно Клюева с паспортной братией”, – информировал он Бениславскую об очередном этапе своих хлопот[1504].

Николай Клюев и Николай Архипов 1921-1922

В стилизованной "Бесовской басне про Есенина”, записанной за Клюевым Н. И. Архиповым, олонецкий поэт так изложил события, предшествовавшие его посещению Москвы: "Пришло мне на ум написать письмо Есенину, потому как раньше я был наслышан о его достатках немалых, женитьбе богатой и легкой жизни. Писал письмо слезами, так, мол, и так, мой песенный братец, одной мы зыбкой пестованы, матерью-землей в мир посланы, одной крестной клятвой закляты, и другого ему немало написал я, червонных и кипарисовых слов, отчего допрежь у него, как мне было приметно, сердце отеплялось”[1505]. Клюевское письмо "песенному братцу” возымело должные последствия. "С. А. взволнованно и с большой любовью говорил, какой Клюев чудный, хороший, как он его любит, – вспоминала близкая подруга Бениславской и ее соседка по квартире Анна Назарова. – Решил, что поедет и привезет его в Москву”[1506]. В середине октября есенинское намерение было исполнено.

Клюев и Бениславская с Назаровой не пришлись друг другу по душе. Николай Алексеевич сетовал в письме к Архипову от 2 ноября: "Я живу в непробудном кабаке, пьяная есенинская свалка длится днями и ночами. Вино льется рекой, и люди кругом бескрестные, злые и неоправданные. Не знаю, когда вырвусь из этого ужаса”[1507]. В "Бесовской басне про Есенина” Клюев, не скупясь на черные краски, изобразил располагавшийся на "седьмом этаже есенинский рай: темный нужник с грудами винных бутылок, с духом вертепным по боковым покоям”, "без лика женского, бессовестны<х>” насельниц этого “рая” и самого поэта, читающего свои поэтические произведения в “Стойле Пегаса”: “…Бедный Есенин гнусавит стихами, рязанское злато за гной продает”[1508].

В свою очередь, Назарова и Бениславская с содроганием вспоминали клюевское “сытое, самодовольное и какое-то нагло-услужливое лицо” [1509], его “иезуитск<ую> тонкость” и “таинствен<ые> нашептывани<я>”[1510].

Неудивительно, что Клюев продержался в Москве меньше месяца.

2 По возвращении из-за границы Есенин уже был не в состоянии так легко ориентироваться в писательской жизни, как умел это раньше. Поэтому и его поведение в литературной борьбе отличалось той же непоследовательностью, что и в быту: чем больше внешняя и внутренняя стихии бросали его от группировки к группировке, тем в большей степени он ощущал свое одиночество в литературе.

Поэт прибыл в Москву з августа 1923 года – еще имажинистом. Едва ли не в этот же день на юг, где вместе с женой и маленьким сыном Кириллом отдыхал Анатолий Мариенгоф, полетела телеграмма: “Приехал приезжай – Есенин”[1511]. Из мемуаров Мариенгофа:

“Ошалев, заскакал я и захлопал в ладоши <…>

– Ну, брат Кирилл, в Москву едем… Из невозможных Америк друг мой единственный вернулся…”[1512].