Владимир Высоцкий без мифов и легенд - Виктор Бакин

У женщины этой не было другого таланта, кроме таланта лю­бить и быть женщиной. Ведь когда он застрелился, у нее ничего дру­гого в жизни не осталось. Ничего. И — гибель. А он — он тоже не представляет себе, как можно существовать без России. А Родину у него отняли, растоптали. Поэтому он в результате стреляется.

И уж больно хорошая сцена получилась, где два человека, оба выброшенные из этой жизни, рвутся куда-то от своей земли, но, кроме нее, ничего другого не могут себе вообразить. И ничего у них не осталось, кроме их любви. И выбросили эту сцену именно затем, чтобы не показать, будто белогвардейцы могут так любить. Они на фоне других персонажей очень выигрывали, становились главны­ми. Допустить этого было нельзя...

Сцена наша снималась на «Мосфильме» в декорациях. Получи­лось прелестно, все были восхищены. А когда она вылетела, то там следует уже венчание, и становится просто непонятно: откуда это, почему? Какие-то эпизодики... Где они успели полюбить друг дру­га? А может, и не полюбили, а вообще неизвестно что... Жаль сце­ну. Володя ее тоже очень любил. Она делала характер Брусенцова шире, обаятельнее, мощнее, трагичнее».

Из-за вырезанных сцен финал картины получился несколько смазанным. В описанной сцене было ясно показано, что без Родины Брусенцову не жить. Поскольку это осталось за кадром, становят­ся не совсем понятными его дальнейшие поступки, особенно само­убийство. Ведь на корабль-то, куда Брусенцов так рвался, — он по­пал. Не из-за лошади же он стрелялся? И уж тем более не в лошадь! Хотя у многих зрителей сложилось именно такое впечатление...

Это был уже 67-й год. Но и тогда еще облик Высоцкого для мно­гих не вязался с его песнями.

Вспоминает Ия Саввина: «...Самое смешное в том, что я зна­ла: существует такой поэт — Высоцкий, песенник. Но эти две фа­милии никогда в сознании не соединялись. И лишь когда мы нача­ли сниматься — это был первый съемочный день — ив перерыве пошли перекусить, то там стояла гитара. Володе ее дали, и он на­чал петь. И первое, что я услышала от него лично, было «Лукомо­рье». Когда он спел, я в ту же секунду влюбилась в его песни. Ну, абсолютно. Вся целиком, без остатка. Вокруг тоже восприняли его песни с восторгом. Тогда он воодушевился. Спел еще несколько пе­сен, и я, что называется, «с открытой варежкой», спросила: «Воло­дя! А кто все это сочиняет?» Он посмотрел недоуменно, и вся труп­па — с явным подозрением, что я немножко не в себе... И только по­няв по моему лицу, что я не издеваюсь, а, действительно, темнота непробудная в этом плане, он спокойно сказал: «Моя жена! Все пес­ни сочиняет моя жена». Вот после этого до меня и дошло, что это один и тот же человек».

В этом году в театр приходит работать Иван Бортник. Ученик Любимова в Щукинском училище, он семь лет проработал в Теат­ре им. Гоголя.

Через много лет И.Бортник будет вспоминать свой приход на «Таганку»: «До прихода в Театр на Таганке я вообще не знал, кто та­кой Высоцкий. Песен его не слушал — у меня тогда и магнитофона-то не было. Так, в каких-то компаниях звучало что-то блатное, хриплое. Подумал тогда: черт, какой-то талантливый, сидевший че­ловек. И все вокруг: «Высоцкий, Высоцкий». Да кто такой, думаю, Высоцкий? А в 67-м пришел в театр, ну и познакомились. На чем сошлись? Не знаю, наверное, детство одно — послевоенное, любовь к поэзии. А потом, видимо, характер у нас схожий».

«Ах, Ваня, Ваня Бортник, тихий сапа. Как я горжусь, что я с тобой на ты», — эти строчки посвятил своему близкому дру­гу Высоцкий. Схожесть интересов и характеров, похожее москов­ское детство, и, скорее всего, обоюдная симпатия очень их сблизили. Они, такие разные, в труппе «Таганки» были ближайшими друзья­ми, связанными по-мужски и в радости, и в бедах. Владимиру очень нравилось, что Иван любит поэзию и знает много стихов. В их от­ношениях была даже какая-то заботливость и нежность друг к дру­гу. Так и осталось до конца жизни...

«ПУГАЧЕВ»

Хлопуше железными цепями перекры­ли путь к Пугачеву.

Цепь буквально влипла в горло Высоцкого. Я оцепенел.

Накал страсти, с которой Высоцкий играл, был столь горяч, столь высок...

И при этом — цепь у горла...

Д. Боровский

Сезон 67—68-го годов в Театре на Таганке начался работой над завершением постановки «Пугачева». Этот спектакль рождал­ся очень трудно. Хотя трудности эти были скорее внутренние, твор­ческие, чем те, которые обычно сопровождали выход каждого спек­такля и создавались «высшими инстанциями».

Но и тут у «инстанций» не было единодушия. Выдержка из протокола обсуждения спектакля от 16 ноября 1967 года предста­вителями Управления культуры исполкома Моссовета:

...Б.Родионов (начальник Управления культуры): «Сегодня мы окончательного решения не примем. Но общее мнение можно най­ти, чтобы доложить соответствующим инстанциям выше».

...Представитель Министерства культуры СССР: «...Страстно сыграно, страстно прочитано. Впервые серьезно прочитан Есенин. Пугачев и Хлопуша прочитаны не только страстно, но воспален­но — и это великолепно!..»

Б.Родионов: «...Найдите в себе силы отказаться от мишуры... Если вы не выпустите этот спектакль — это будет преступление».

Премьера спектакля готовилась на 17 ноября, но это был еще последний прогон. Официально премьера состоялась 23 ноября. Об этом свидетельствует следующий документ:

«Приказ

по Московскому театру драмы и комедии

от 23.11.67г.

Дорогие товарищи!

Завершена большая и очень важная для нашего театра рабо­та — работа над спектаклем «Пугачев» С.Есенина. Сегодня состо­ится долгожданная премьера этого спектакля.

Горячо поздравляем весь коллектив, всю постановочную груп­пу — постановщика спектакля Ю.П.Любимова, художника Ю.В.Ва­сильева, композитора Ю.Н.Буцко с премьерой спектакля...

Приказываю: за активное участие в выпуске спектакля объя­вить благодарность артистам Губенко Н.Н., Хмельницкому Б.А., Колокольникову О.В., Васильеву А.И., Высоцкому B.C., Бортнику И.С., Иванову В.А.

С премьерой, дорогие товарищи!

Директор театра Н.Дупак».

До Любимова этот спектакль пытались ставить многие, в том числе и В.Мейерхольд, который хотел, чтобы Есенин что-то в поэме переделал. Но Есенин на это не пошел, и постановка не состоялась.

Постановку спектакля Любимов начал с декларации: «Я и другие умные люди считают поэму «Пугачев» лучшим, что сделал Есенин». Сложность состояла в том, что хотя там и были указаны действую­щие лица, но это была не пьеса, а именно поэма, лишенная сценич­ности с точки зрения традиционного театра. В поэме нет обычного драматического действия, но Любимов и не рассчитывал на него. Он сам выдумывает театральную природу поэмы и создает спектакль-зрелище, построенный на символике и метафорах. Режиссер ввел действие в контекст: были дописаны дополнительные сцены и пер­сонажи — царский двор, плакальщицы, шуты, мужики.