Большая родня - Михаил Стельмах
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Конечно, кому и рассказать, как не мне, — сел Василий Денисович на побеленной колодке.
От заливных лугов стеной надвигались вечерние сумраки, затемняя дальний лес. На колхозный двор въехала машина, груженная белыми мешками, и в благоухание распустившихся свежих почек нежно вплелся аромат еще теплой, сладковатой муки.
— Так вот недавно я дал вам книжку, где писалось об искусственном оплодотворении скота.
— Ну да, не без интереса книжечка.
— А еще интереснее в одном заграничном, значит, журнале писалось.
— В заграничном? Ты сам читал? — покосился на Варивона, зная его характер.
— Нет, перевели мне.
— Перевели. Ну, ну, — придвинулся ближе Василий Денисович, аж накрыл широкополой шляпой картуз Варивона.
— Я вам лучше завтра доскажу. На засветло опоздаю.
— Успеешь с козами на торг. Ну, так что в том журнале?
— Рассудила одна ученая голова, что очень редко, значит, жеребятся матки — жди того приплода аж одиннадцать месяцев.
— И никак не меньше. Так уж природа создала, что конь — не кролик.
— И решил он как-нибудь сократить сроки.
— Сократить? — недоверчиво взглянул в суженные глаза Варивона, но тот своевременно погасил ресницами лукавые огоньки в янтарных глазах.
— Сократить. Что поделаешь — наука, — развел руками Варивон.
— Наука — такое дело, — с легким вздохом соглашается Карпец.
— Ну и придумал этот ученый такой инкубатор.
— Инкубатор? — настораживается старший конюх.
— Не совсем инкубатор, правда, а что-то подобное к тому. Выстроил нечто страшно большое, — и даже для убедительности в воздухе руками очертил широкий круг. — Приспособил этот лошадиный инкубатор и, смотри тебе, через три недели высиживаются жеребята, причем — всяких мастей. Прямо, как в банку идут.
— Разве они из яиц, как цыплята, вылупливаются? — уже въедливо выспрашивает Василий Денисович.
— Вот уж этого не знаю, а чего не знаю, того и говорить не буду. А что жеребят выводят в таких инкубаторах — это правда.
— Может и правда, — покачивая головой, соглашается Карпец. — Только вот, подумать, вралей и в инкубатор не закладывают, а они сами вылупляются.
— Чего бы это я напускался, — едва сдавливает смех. — Я же вам сразу сказал, что это писалось в заграничном журнале. Так что же вы оттуда, из-заграницы, правду прочитаете? Там еще не такое пишется.
— Это ты верно говоришь. Там понапишут… А что-нибудь из наших журналов у тебя есть?
— Завтра принесу вам новую книгу. Еще и сам прочитать не успел.
— Гляди же. А то к конюшне на пушечный выстрел не допущу. Драпаком[58] прогоню со двора. О чем же там пишется?
— Об опыте лучших конюхов Украины.
— О, это очень подходящая книга для меня.
С острогой[59], веслом и фонарем к ним подходит Дмитрий, и Варивон быстро прощается со старшим конюхом.
— Ни пуху вам, ни пера. Рыбки же принеси, инкубаторник.
Оба бригадира выходят в синее поле, а Василий Денисович идет к конюшне, насквозь пропахшей крепким аммонием и потом.
Поликарп Сергиенко зажигает фонари, и тени тихо качаются в длинной и широкой конюшне.
— Вот книжку сегодня прочитал, — останавливается Карпец возле Сергиенко. — Об опыте лучших конюхов пишется. Интересная.
— Расскажи, Василий.
— Нет времени сегодня рассказывать. Надо домой идти, — озабоченно идет к въезду, но на дворе у ворот сердито останавливается: под ногами лежит небрежно кем-то брошенная оброть[60]. Разгневанный, быстро возвращается на конюшню и ошеломленно останавливается, услышав, как Поликарп поучает младшего конюха, который недавно пришел на ночную смену:
— От литературы тебе, парень, не надо отставать. Чего бы тебе за какой-то книгой не посидеть. А то только возле девчат штанишки протираешь да всякие стишки им нашептываешь. Вот сегодня я и Василий Денисович прочитали, как лучшие конюхи присматривают за скотиной. Поучительная книга.
«Как неправду человек чешет. И стыда нет никакого» — удивляется Карпец, совсем забыв свои слова.
— Так я эту книжку тоже сегодня прочитал, ее аж три экземпляра привезли в нашу библиотеку.
— Ага. Молодчина. Люблю за это. Значит, будут из тебя люди, — похвалил Поликарп.
— Там и про нашего Василия Денисовича упоминается.
— Да ну!? — почти одновременно вскрикивают Сергиенко и Карпец. И парень изумленно смотрит на обоих конюхов.
— Как же вы так читали? — недоуменно сдвигает плечами.
— Я только несколько страниц разобрал. Что же там пишут обо мне?
— Как раз на первых страницах о вас и упоминают, — уже догадывается обо всем парень и смеется в глаза конюхам.
— Так что там пишут? — снова переспрашивает Карпец.
— Давнюю историю. Как вы поставили на ноги полуживое тягло[61]…
VІ
Дмитрий и Варивон мокрыми лугами подошли к полусонной реке. Волна тихо ластилась к молодым побегам, гребни ее были красные, а впадины — тёмно-синие, только стремнина еще до сих пор приглушенно переливалась несколькими красками. Берег тонко пах пресным, нагретым за день песком и сладковато-горькой плавью[62]. С легким свистом над головой пролетело несколько чирят, в плавнях отозвалось заботливое простуженное покашливание кряквы. Посреди речки всплеснулась рыба, и круги, раскручиваясь, уткнулись в самый берег.
От небольшого острова отделилась плоскодонка. Дмитрий узнал на ней Григория Шевчика.
Варивон снял замок с лодки, привязанной к старому узловатому пню. Над водой тихо заколебался свет фонаря, и весло звонко плюхнуло за кормой.
Вечер с каждой минутой сгущался, налегал на реку, и лодка уже разбивала тучи и звезды, а за веслом долго раскачивались нити красной пряжи. Выехали в старое русло и долго выбирались из говорливых зарослей полузатопленных верб. Здесь, над самым тальником, стеной наклонился лес, и вода у берега зачернела, как смола.
— Дмитрий, ты думаешь теперь в лесах какую-то латку для себя посеять? — слова Варивона, усиленные рекой, показались неожиданно громкими и аж эхом отдались в лесу.
— Нет, не думаю, — после паузы неторопливо ответил Дмитрий, глянул в лицо Варивона, тускло освещенное сиянием звезды и свечениями папиросы.
— Ради гарантии не помешало бы, — сказал с преувеличенной серьезностью. Но Дмитрий понял въедливый намек и так посмотрел на Варивона, что тот сразу же примирительно заговорил: — Может же быть, что в этом году меньше перепадет на трудодень.
— Эт, брось свои штучки. Вижу тебя насквозь… Знаешь хорошо: заработаем и на хлеб, и к хлебу, поэтому и не надо кланяться лесничим, ходить по их пятам, подмазывать магарычами… Мало радости в таком занятии: и перед собой, и перед всеми какую-то вину чувствуешь. Везешь тот сноп и глаза перед встречными опускаешь, будто с краденным едешь… Ты посмотри, как мы теперь выросли! Сила колхозная вывела нашу судьбу на берег счастья.
— Верно, Дмитрий! — аж остановился Варивон. — Без колхоза растеклась бы наша жизнь по чужим рукам. Это на собственной шкуре ощутил, когда батрачил… Выбились теперь в люди… Ты снова, говорят, с Крамовым сцепился?
— Ну его… черта кислоглазого! — вдруг рассердился Дмитрий и зачем-то взялся за остень, хотя еще не вышли на плес.
— Как же так можно начальство крыть? — будто заступился за Крамового.
— Свиной хвост он мне, а не начальство. Я бы такое начальство в три шеи гнал от колхоза, чтобы людей не баламутил. Ох, въелся он мне в печенки. Он только что-нибудь начнет говорить, а у меня все нутро, как чулок, выворачивается.
— Почему же, он неплохо умеет говорить.
— Насобачился. Но что бы он ни болтал, я знаю одно: у него ангельский разговор, и чертовы мысли. Это человек не наш.
— Это ты уж, значит, преувеличиваешь. Насолил он и тебе, и селу немало, но, посмотришь, будто старается, во все вникает. На собрании всегда выступает.
— Хитрая лиса. Умеет в глаза обман пустить и словом, и видимостью дела. Ты не заметил, что этот торговец держится среди людей, как настоящий барин. Какая напыщенность, спесь. Он до сих пор думает, что вокруг него самые глупые, затурканные, связанные бедностью мужики, а он большое цабэ.
— Такая жилка есть. Что же — начальство.
— Но не это больше всего меня злит. Возмущает то, что ничего у него нет святого. И когда он на собрании начинает говорить о любви к своей земле, Родине — это для меня таким оскорблением несет, что пулей вылетаю из колдома. Он так говорит эти слова, будто насмехается над всем самым дорогим нам. А вот по форме все правильно, все слова ровно ложатся. Громкими речами он такую пустоту прикрывает, что аж ножом тебя в груди режет. Здесь только душой фальшь можно услышать.