Бумажный герой. Философичные повести А. К. - Александр Давыдов

Но оставим, это все мелочи существования. А вот что главное: когда проснулся утром, я был поражен, какая вокруг звенящая тишь: не шумят деревья нашего сада, не щебечут птицы, не слышно, как плещутся волны вселенского океана. Я даже подумал: а плывет ли корабль, не топчемся ль на месте у своих привычных межей? Поймите меня правильно: я не усомнился в океане, но себя почувствовал от него отчужденным. Бывает, что он представляется не романтичным, а классичным, – вроде уже не великим и не тихим, а скорей ледовитым: замирают вздыбленные волны, будто на стоп-кадре в кино. Вот и сейчас, глядите, ни ветерка – в небесах бездвижно парят облачные айсберги; воздух плотен, как перед грозой, тяжело и угрюмо навалившийся на чуть согнутые верхушки деревьев. Времени будто нет вовсе.

Кстати, на прошлой неделе узнал по радио пугающую новость: ученые теперь умеют скрадывать время, и целиком, и в какой-либо точке пространства. Как-как? Откуда я знаю? Наверно, какие-нибудь новейшие приборы – коллайдеры, лазерная техника. Пока еще им удалось обокрасть вселенную всего на какую-то плевую микросекунду, – но это ведь только начало. А представьте себе, что им в результате удастся вычерпать до последней капли весь океан нашей вечности, сделать то, что под силу ли даже Господу: как неудавшийся набросок перечеркнуть творенье и все начать заново – или не начинать вовсе. Скажи нам, Эйнштейн, возможно ли такое? Ах, ты уже не Эйнштейн, ты сегодня Гейзенберг. Говорят, мания грандиоза не поддается лечению, а тут несомненный прогресс. Так признайтесь, геноссе Гейзенберг, не тайное ль это устремление науки, вымарать из пространства-времени наше мирозданье как порочный, бездарный и вовсе ненаучный проект? Ну конечно, так ты и признаешься! Видите, господа, он только и может ответить банальностью: мол, нет предела научной мысли в нашем все расширяющимся пространстве, пути ее неисповедимы, а общая цель неведома. Знаю, Гейзенберг, ваши тоталитарные штучки: в отличие от Эйнштейна, будь ты не среди нас, а у власти, так наверняка бы предложил для эксперимента с уничтожением времени наш санаторий, как населенный неполноценными, никчемными личностями. И осталось бы тут пустое место, дыра, куда мы канули вместе со своими злосчастными судьбами. Вроде и соблазнительно: черновик можно переписать набело, а все грехи были б даже и не прощены и не забыты, а стали небывшими, – можно и переписать всю мировую историю, похожую на тетрадь двоечника с ее помарками, кляксами, правкой и зачеркиванием. Но я себя не представляю отдельно от своего, может, нелепого, но трогательно беззащитного бытия, от прожитой жизни, дни которой беспорядочно громоздятся за моей спиной, которая, пусть даже самая мелкая, частица мировой истории.

Однако не будем о грустном, друзья мои: наука в наше время развивается быстро, а техника и вовсе стремительно, однако от похищенного мгновенья до полного исчерпанья вечности ей еще предстоит очень долгий путь. И без того история нашего совокупного духа склонна застаиваться, выпадать из времени, – недаром же она заляпана белыми пятнами даже поболе, чем старинная географическая карта. Эти застои, кажется, что глухи и безвидны, как смерть безо всякой надежды на воскресение. И самое худшее, что не определены их сроки, – ведь даже узник в темнице знает, когда выйдет на волю, и считает дни. Это мне напоминает самую бездарную из детских игр «замри-на-месте», когда ты оказываешься целиком во власти какого-то резвящегося юного болвана. Казалось бы, такая пауза нам позволяет оглядеться, верно оценить и себя, и жизнь в целом, вникнуть в ее подробности без суеты и спешки. Но, в том-то и беда, что мир не делается более внятным, а будто вообще теряет смысл, – напоминает мертвое тело, которое, как ни анатомируй, отнюдь не приблизишься к пониманью ушедшей из него жизни. Однако исторические пустоты, повергающие душу в смятение, это и зачистка ментальных пространств от ложных образов и напрасных упований, как общественных, так и сугубо личных. Полагаю, как раз пришло время в нашем общем доме устроить генеральную уборку, – сами видите, какой тут беспорядок и неуют. Напрасно думать, что забившись в свой здешний чуланчик, мы избежим всеобщих бед, – увы, нынешняя действительность воистину глобальна, с этим не поспоришь. Пожалуй, наш мир надо уже весь целиком поставить на капитальный ремонт, – косметический не поможет. Однако дремлет гений современности, способный породить истинно свежую мысль вместо безвольных теорий, которая нас вдохновит каким-то небывалым, освеженным чувством, – да и кто б, скажите, к нему нынче прислушался? Остается уповать на тихие, неброские перемены, что вершатся и в самую пустопорожнюю эпоху, образ которой когда-нибудь сам собой прояснится, хотя б задним числом.

Но мы-то с вами теперь путешественники, а не насельники жизни, нам стоит поторапливаться. Нельзя сидеть сложа руки и ждать благоприятной погоды, – я так сидел годами и, оказалось, бесплодно. Коль ветер не дует в паруса, а кругом одни только веянья, довольно противоречивые, приходится идти на веслах. Понятное дело, это рабский труд, но и заслуга. По молодости доверчивый к существованию, я ждал, что вожделенный плод, как дар благодати разом упадет ко мне в руки, но жизнь мне дарила – во множестве, надо признать, – лишь скудные подарки, словно подавая милостыню. Однако я убедился, что провидение благоволит к любому усилию: щедро вознаграждает даже и бестолковое, но искреннее. Напрасно ты, Магеллан, сейчас дуешь в парус бумажного кораблика, который только символ нашего пути и постоянное о нем напоминание. Все мы тут обленились на дармовых, хотя и небогатых харчах; хуже того – вручили ответственность за свою жизнь нашей бездарной, вороватой, но, в сравненье с прежними, довольно-таки, надо признать, снисходительной администрации. В таком поганом райке наша воля ослабла и ум постится, притом тщетно, вовсе не благоговейно. Так давайте ж наконец себя покажем мужчинами, вместе наляжем на весла. Так, так, еще и еще, до пота, до боли в суставах, до мозолей, до кровавых волдырей!

Мы ж не только душа, но еще и тело. В детстве я был белоручкой, презирал физический труд да и просто физкультуру, как занятия плебейские. Разумеется, был неправ: усилия душевные наверняка родственны телесным или как-то с ними перекликаются. Это известно любому йогу, даже доморощенному. Но недаром и монастырские уставы предписывают ручной труд. Помахали руками – и стало даже не просто легче, а вернулась надежда. Теперь, в данный миг, у меня рождается чувство, что мы в преддверье новой жизни, словно б и вовсе накануне мироздания, – оно все перед нами, цельное, еще не растраченное, никем не расхищенное. Это и тяжкое, но, могу похвастаться, и замечательное свойство моей натуры – переживать, бывает, по десять раз на дню чувство гибели и возрожденья мира. Случается за один день пережить, если не целиком мировую историю, то, по крайней мере, ее ритм – все расцветы и упадки. Так и раскачиваюсь весь день на волнах, не морских, а уж океанских… Извините, господа мореходы, я опять заболтался. Слов у меня полон рот, так и тянет от них отхаркаться и отплеваться. Но редко восходишь к чистой музыке мысли и чувства, – здесь нужно особое вдохновение.

Кажется, друзья мои, своим общим усилием, физическим и символическим, нам удалось преодолеть жизненную паузу. Глядите – солнце было замершее на полпути, вновь покатилось к зениту. Пейзаж потихоньку меняется, хотя и незаметно глазу. Он вроде бы прежний, и все ж в нем копится непривычная странность. Резво колышутся травы, будто играют волны у отдаленных холмов. Он по-прежнему красив, но чувствую – меняет смысл. Я уже не так ему доверяю, как раньше. Этот красивый пейзаж был привычно приятен, – почти физически, как почесыванье пяток. Мы давно исчерпали все его сюжеты, не единожды проиграли на струнах души его симфонию, обильную, но все ж не безмерно. Он умиротворял, но уже не будил мысль, не бросал вызова, то есть не рождал потребности вчувствоваться, вдуматься, обогатить фантазией. А так ли нужна красота, не одаряющая восторгом? Корабль плывет, – за окном пока еще родина, но она скоро обернется чужбиной. Отчуждение родного – это кошмар нашей жизни, горький искус. Но это и возвращенная свобода. Родное всегда манит и кличет, способно и задушить в своих родственных объятиях, то есть низвести наши с вами мятежные, демонические души, способные к небывалому творчеству, до более-менее пристойного человеческого измерения.

Я говорил, что по натуре домосед. Даже и в странствиях, тащу свой дом на закорках, будто улитка. Но уж сколько раз меня обманывало самое родное, тихо, незаметно чем-то подменяя свою прежнюю сущность. Здесь, может, и я сам виноват, уверенный, что лишь я имею право меняться, а благоволенье ко мне всего, что окрест, как раз и заключается в его неизменности. Оттого и тревожное чувство, что вокруг предательство. Да ведь и у вас так же. Каюсь: возможно, я и сам подхватил вирус предательства. Ведь прежде, как и вы, был весь в путах повседневных обязанностей, в той или иной мере подотчетен разным людям – ближним и дальним. Они наверняка объявили мой уход дезертирством. Но что делать, если я вступил в годы наивысшей ответственности перед жизнью и смертью, требующей полной свободы и подотчетности только лишь своему естеству. Это был мой выстраданный разрыв со всем прежним существованием. Я пришел в санаторий в метафорической, метафизической и чисто физической наготе. Тут я надежно припрятан от своего прошлого, – для меня было б невыносимо и бесцельно общаться с призраками былого.