Последний год - Алексей Новиков

Доктор Шольц еще раз бегло осмотрел рану и наложил новый компресс.

– Не желаете ли вы видеть кого-нибудь из ваших близких друзей? – спросил заботливый медик.

– Разве вы думаете, что я и часу не проживу?

– О, нет… не потому, – продолжал в том же деловом тоне доктор Шольц. – Но я полагал, что вам будет приятно кого-нибудь видеть… Господин Плетнев здесь.

– Да… Но я бы хотел Жуковского.

Кто же, как не добросердечный Жуковский, может помочь теперь семье, остающейся без кормильца! Недаром торопит усердный медик.

Мучительная рана вдруг дает о себе знать резким приступом дурноты.

– Дайте воды… Меня тошнит…

Доктор Шольц поднялся за питьем, но в это время в кабинет вошел в сопровождении Данзаса лейб-медик Арендт.

Роль доктора Шольца была кончена. Ему оставалось проститься с случайным пациентом, который искренне понравился ему своим спокойствием. Пушкин добродушно пожал протянутую врачом руку.

Начался новый осмотр раны. К Арендту присоединился домашний врач Пушкиных, доктор Спасский. Больной подчинился исследованию с неистощимым терпением.

Арендт вышел из кабинета в гостиную. Его окружили съехавшиеся друзья поэта.

– Каков он? – едва мог спросить Жуковский.

– Очень плох, – отвечал, понизив голос, лейб-медик. – Умрет непременно.

Жуковский не мог сдержать рыданий. Князь Вяземский закрыл лицо руками. Плетнев и граф Виельгорский стояли как пораженные громом.

Приговор Пушкину был произнесен еще раз и окончательно, с несокрушимым авторитетом лучшего медика столицы. По счастью, в гостиной не было Натальи Николаевны. При ней безотлучно была в спальне княгиня Вяземская.

– Что, плохо? – спрашивал в это время Пушкин у доктора Спасского.

В ответ на обнадеживающие возражения врача, не утратившего, подобно доктору Шольцу, человеколюбия, Пушкин только махнул рукой:

– Пожалуйста, не давайте больших надежд жене… – И распорядился вернуть Арендта, задержавшегося в гостиной. – Попросите у государя прощения Данзасу и мне, – обратился он к лейб-медику. – Данзас – мне брат. Он невинен… Я схватил его на улице…

Взгляд, брошенный на Данзаса, настойчиво предлагал секунданту держаться оправдания, которое выдвигал для нею Пушкин.

Арендт, обещав исполнить просьбу, уехал.

Никаких других просьб к царю нет и не будет. Силы уходят. Надо привести в порядок расстроенные дела.

Он продиктовал Данзасу список своих долгов (когда этот список был окончательно уточнен, выяснилось: Пушкин должен казне сорок три тысячи триста тридцать три рубля, частным лицам – девяносто две тысячи пятьсот десять рублей).

Кончив диктовку, Александр Сергеевич откинулся на спину. Непоправимая нищета грозит семье. И нет больше надежды на переустройство жизни. Ни надежды, ни времени.

В животе опять поднимались боли. От боли мутилось в голове. Лихорадило. На короткий миг Александр Сергеевич забылся.

Свет от свечей едва проникает к дивану, на котором лежит поэт. Спасительная тень скрывает его лицо, исполненное тяжелых дум.

В кабинете, в котором он столько трудился и столько замыслов не успел завершить, теперь распоряжаются медики. Смерть настежь распахнула двери, а доктор Спасский еще собирается воевать с ней при помощи своих снадобий…

Друзья собрались в столовой, но не за накрытым к пиршеству столом, не при праздничных огнях. Только что приехал Александр Иванович Тургенев. Первый вестовщик, он узнал страшную новость позднее многих других. Он стоит посередине столовой и с недоумением смотрит, как бродят из угла в угол истомившиеся в тревоге люди.

– Вчера, только вчера, я дважды его видел, – говорит, ни к кому не обращаясь, Александр Иванович. – Сам был у него днем и снова встретился вечером у Разумовской. Он был так весел, полон жизни, без малейших признаков задумчивости… Он шутил и смеялся… – Тургенев в отчаянии умолкает.

– У Разумовской, – вторит ему Вяземский, – он опять напомнил мне про статью Козловского о паровых машинах. Говорил, что статья до зарезу надобна ему для журнала. – Петр Андреевич готов повторять и повторять свой рассказ об этой статье, до зарезу понадобившейся Пушкину, как будто недавние заботы поэта могут развеять ужас совершившегося.

Через столовую быстро проходит Азинька. Но о ней ли думать сейчас друзьям поэта? Наталья Николаевна, очнувшись, перешла из спальни в гостиную. Только стена отделяет ее от изголовья мужа. Утром она остановилась здесь, перед дверями кабинета, раньше, чем проститься с мужем перед выездом на катание с гор, – здесь проведет она теперь ниспосланные ей богом страстные часы. Иногда, улучив минуту, она приоткрывает двери в кабинет и стоит неподвижно, боясь нарушить тишину. Ее скрывают книжные полки. Пушкин ее не видит, но чувствует ее присутствие.

– Уведите жену, – скажет он Данзасу или доктору Спасскому. Не надо, чтобы она видела его страдания. А когда ее уведут, едва стоявшую на ногах, похожую только на тень былого, опять спросит Александр Сергеевич: – Что с женой?

Наталью Николаевну удерживают в гостиной княгиня Вяземская и Азинька. Она прислушивается к каждому звуку в кабинете, и из глаз ее не уходит жалкая растерянность. Страшно смотреть на нее Вере Федоровне Вяземской. Но вот и Вера Федоровна выходит из гостиной в столовую.

– Слава господу, Натали, кажется, опять затихла в забытьи…

Все спуталось в квартире Пушкиных, только сам поэт твердо поддерживает установленный им порядок. Без его зова никто к нему не входит. В кабинете дежурят Данзас и доктор Спасский. Низко клонит седеющую голову подполковник Данзас. Нет-нет, да и потрет глаза, чтобы не увидел Пушкин предательскую слезу. Доктор Спасский готовит новое целительное питье.

Текут минуты, складываются в часы, в последние томительные часы, отпущенные для жизни Александру Пушкину…

…Его величество изволили вернуться из театра во дворец в 10 часов 55 минут (камер-фурьерский журнал, как всегда, сохранит для вечности каждый шаг императора).

Царь выслушал экстраординарные доклады. Дежурный камердинер в свою очередь сообщил о том, что лейб-медик Арендт, навестивший раненого камер-юнкера Пушкина, ждет у себя дальнейших распоряжений его величества.

За Арендтом помчался фельдъегерь. Лейб-медик, явившись, доложил о состоянии раненого. Венценосец слушал внимательно, не тая, впрочем, усталости.

– Не подаешь никакой надежды, Арендт?

– Наука бессильна, ваше величество! Смерть неизбежна.

Царь молчал.

Воспользовавшись его молчанием, лейб-медик передал просьбу Пушкина о прощении ему и секунданту, подполковнику Данзасу. Николай Павлович, казалось, не слушал.

Пришло время сыграть ему и величественную и трогательную роль. Святой долг помазанника божия повелевает ему продиктовать свою волю неисправимому бунтарю, умирающему без христианского покаяния.

Царь взял бумагу и карандаш, стал писать ровным, четким почерком записку Пушкину:

«Если бог уже не велит нам увидеться на этом свете, то прими мое прощение и совет – умереть по-христиански. О жене и детях не беспокойся, я беру их на свое попечение».

Император перечитал записку. Придется умереть Пушкину христианином. Нет теперь у него другого выхода для спасения семьи от нищеты. Царь вручил записку Арендту.

Пройдет всего несколько дней, и Василий Андреевич Жуковский, описывая события этого дня для современников и потомков, будет вдохновенно сочинять о царе:

«О чем же он думал в эти минуты? Где он был своею мыслью? О, конечно, перед постелью умирающего, его добрым земным гением, его духовным отцом, его примирителем с небом и землею».

Именно так будет писать Василий Андреевич Жуковский.

Лейб-медик, покинув дворец, спешил к Пушкину, чтобы вручить ему целебнейшее из лекарств – собственноручную записку монарха.

Пушкин не мог читать сам. Слушал, что читал лейб-медик. Царь требует платы за будущие благодеяния семье. А он, Пушкин, недавно продиктовал Данзасу список неоплатных долгов…

Арендт, несмотря на ночное время, ждал. Послали за священником из ближайшей, Конюшенной церкви. Оттуда явился какой-то отец Петр, сонный, недовольный. С равнодушной быстротой отправил требу. Понятия не имел священнослужитель, что участвует в исполнении высших государственных предначертаний. Он исчез такой же сонный и недовольный, как и пришел. Арендт взял обратно царскую записку. Таков был наказ императора.

Страдания Пушкина увеличивались. Он говорил мало. Только о самом необходимом. Да и кто бы понял то сокровенное, что тяготило душу больше, чем телесные муки?

Данзас часто выходил к друзьям поэта, ожидавшим в столовой. Но что он мог им сказать? В горести он не вспомнил даже о том, что в кармане его сюртука покоилась врученная ему Пушкиным у д'Аршиака копия письма к Луи Геккерену.

В голландском посольстве тоже провели этот вечер в тревоге. Врач перевязал оцарапанную пулей руку Дантеса. Баронесса Геккерен не отходила от мужа. Дантес полулежал в кресле. Едва ли не первыми приехали сюда граф и графиня Строгановы.