Вне закона - Эрнст Саломон

«Что вы сделали? Вы убили из трусливой засады самого благородного. Вы взвалили самое чудовищное убийство на народ, которому этот человек всегда служил всеми фибрами своей души. Вы поразили народ, народ в его верящей массе в самое сердце. Гнусное преступление убило не только человека Ратенау, оно нанесло удар по всей Германии. Ослепленные мальчишки, схватившиеся за смертоносное оружие, ваши выстрелы убили одного человека, а ранили шестьдесят миллионов. Народ с болью кричит о вашем безумии, о преступлении, жертвой которого пал сам его спаситель. Мало того, что весь мир с отвращением и ужасом отворачивается от страны, в которой мог в своей слепоте вырасти ваш дух и принести такие плоды. То, что этот человек создал непосильным трудом, создал в жестком, постоянном долгу, вы сразу разрушили вашим пагубным ужасным поступком. Вы обманули судьбу и лишили наш народ этого человека. Вы убили из-за угла голос разума, перекрыли путь, который он указывал. Вы неизлечимо потрясли основу всей народной жизни: доверие. Вы поразили немецкое будущее и создание Бисмарка в его первом, милосердном зародыше. Вы не достойны были бы жить в тени этого человека. Таким же позорным, как ваше преступление, будет ваш конец, смерть не должна означать славу для вас, и никакое наказание, которое постигнет вас, не будет достаточно тяжелым».

Ратенау писал в «Механике духа»:

«Смерть появляется нам только тогда, когда мы ошибочно направляем наш взгляд на одну часть, не на все творение. Древние сравнивали угасание человеческой жизни с опадением листвы; лист умирает, но дерево живет. Если дерево падает, то лес живет, и если умирает лес, то зеленеет одежда Земли, которая кормит всех своих подопечных, согревает и потребляет. Если застынет планета, то тысяча новых ветвей расцветет под лучом новых солнц. Ничто органическое не умирает, все обновляется, и Бог, который смотрит на это издалека, находит в тысячелетиях одну и ту же картину и одну и ту же жизнь. — Во всем видимом мире мы не знаем ничего смертного. Что-то, что является смертным, не могло бы родиться. Конечно, все, что стремится к цели, что ссорится и борется, изнашивается, и таким образом материально-органический мир возможен только на основании вечного изменения субстанции, от механизма тела до механизма атома. Но это изменение похоже на смерть не более, чем на рост отдельного растения, который был бы невозможен без изменения субстанции. Понятие смерти возникает из-за ошибочного рассмотрения, когда взгляд фиксируется на части вместо целого. — Ничто существенное в мире не смертно. И если мы хотим обозначить, тем не менее, силу, которая отграничивает миры в форме проявления бытия, также по-прежнему образом смерти, то тогда великолепный гений-покровитель проявляется как страж жизни, как господин озарения и свидетель правды».

Смерть

Ледяное дыхание, которое из вихрей ужаса проносится над странами и городами, которое затемняет солнце и бросает бледные тени в уличные ущелья, в тот час вырвало своей дрожью все сердца из гладкого течения дня. Когда газетчики хриплыми голосами выкрикивали новость на площадях, когда на секунды замирал уличный шум, чтобы немедленно снова усилиться в нарушенном ритме, казалось, как будто отзвук далеких выстрелов угрожающе висел над всеми головами. Люди растерянно стояли в перепутавшихся кучках, которые затем быстро снова разделялись, они опять спешно продвигались, как будто они должны были сбежать, найти самих себя и, все же, знали, что за ними гонится ужас, и что непонятное держало все ворота перед ними закрытыми. Но так как все люди, которые населяли день, внезапно оказались во власти одной и той же тайной силы, думали одно и то же, и боялись одного и того же и в той же трепещущей поспешности искали дорогу из хаоса, над толпами, как предвестник паники, нависал мерцающий пар о массах, который принуждает кровь к крику, одно только слово, один взмах разрывает чары.

Как в один момент массы выдвинули вперед стены своих тел под качающимися знаменами, наполняли города стуком молота их шагов и стегали воздух ворчанием глухого гнева. Сотни тысяч сжимались вместе, те, которые жаждали освобождения, хотели избежать чудовищного давления, оказаться под которым принудил их этот поступок. Если они чувствовали себя подвергшимися атаке, хорошо, тогда нападение было их оружием. Но они не могли быть усмирены прилежными, которые стояли уже на всех углах улицы, благоразумными болтунами, которые возмущались, потому что они считали час не готовым. Когда я видел, как снуют вперемешку толпы на площадях, видел, как они маршируют, видел, что они были ведомы внезапным крушением их упорядоченного мира, во мне пылал жар крайнего мучения, неистовое желание стрелять по ним, чтобы это случилось, броситься вовнутрь их как вспыхивающий клин, расширяя бездну до скованного ядра демонии. Я дрожащими пальцами ощупывал оружие, но среди массы тупых лиц ни одна цель не представлялась мне стоящей, я с трещащими челюстями обзванивал активистов, но тайная сила поглотила также и их; я с кипящей ненавистью бегал по улицам готовый убивать, ближнего, самого себя и мир, но расплывающиеся секунды обманом лишили меня последнего принуждения. Я хотел выбрать себе для покушения жертву из зоны, возвышающейся над массой безымянных, Эберта или Вирта, но тут единственная мысль опалила мне кровь, и я стоял в холодном поту прижатым к стене, и я думал «Керн», ничто другое не мог я думать, кроме как «Керн». Но Керн пропал.

Керн и Фишер шли своей темной дорогой. Они двигались по теперь лишенному для них божественного миру, они осознанно несли на себе каинову печать, со смертельной серьезностью, их проглатывали те тени, которых вызвало само их деяние. Немногословное послание спустя долгое время дошло до их друзей, несколько пронзительных слов, передающихся из уст в уста и изменяющихся. Только скудные сообщения рассказывали о тех тонких, безвыходных острых кромках, по которым они брели, бросали слабые огни на одинокий путь.

Но вот о чем мы услышали:

Чуть дальше нескольких сотен метров от места преступления машина остановилась. Керн выбросил пистолет-пулемет через стену в цветущий сад. Техов открыл капот «больной» машины.

Они сняли свои кожаные шлемы и сбросили пальто. Преследователи уже поворачивали на улицу. Полицейские, согнувшись вперед на своих гремящих велосипедах, увидели мирно ждущую машину, и все они проехали мимо.

На демонстрациях на Александерплац они стояли плотно зажатые в толпе, проклинавшей убийц, и видели, как тяжелые машины с вооруженными отрядами выезжают для погони из ворот красного дома. Они слушали угрожающие, звучные речи экзальтированных ораторов, которых это мгновение на секунды подняло над рутинным днем, чтобы затем сразу снова бросить их в их мелкие заботы. Они продвигались вперед до кабинетов комиссаров и исчезали снова в набитых людьми длинных коридорах.