Пленники - Гарегин Севиевич Севунц
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он едва слышно произнес последние слова. Голова бессильно склонилась.
— Умер!.. — тихо сказал Вираб, нарушив царившую тишину.
Тишина прорвалась рыданиями. Плакали все. Вместе с другими плакал и Оник.
Ему вспомнились стихи поэта:
Горсть пепла из твоего очага, родимый дом,
Горсть пепла — кто мне пришлет?
Пепел воспоминаний жгучих,
Горсть пепла… чтоб в сердце похоронить!..
Кто-то из парней пошел к начальнику тюрьмы за разрешением похоронить Маркара. Прошло много времени, пока он вернулся.
— Сказал: — может, вам музыка потребуется? Идите, говорит, я скажу, чтобы забрали труп.
Уже было поздно, когда на улице остановилась грузовая машина. Один из надзирателей распорядился вынести труп и положить в кузов. Только двое получили разрешение проводить умершего до могилы.
Машина ушла, оставив у ворот толпу опечаленных земляков Маркара.
Оник попрощался со всеми и поспешил на вокзал…
Вернувшись в лагерь, он в первую очередь вспомнил о Маргинском и решил выяснить, не появился ли он.
Оник направился прямо в палату. Маргинского не было. Не оказалось на своих местах Шевчука и Жака.
Оник почувствовал, как у него подкашиваются ноги.
«Что случилось? Неужели Маргинский всех выдал? Неужели всех арестовали?»
Растолкал одного из спящих.
— Что надо? — ошалело вскочил больной.
— Тихо! Это я, фельдшер. Где Шевчук? — шепотом спросил Оник.
— Откуда я знаю? Здесь была проверка, этого парня не нашли…
Не успел Оник обернуться, как лучик карманного фонаря метнулся по палате, отыскал его и ударил прямо в лицо, заставив зажмуриться. Невидимая рука крепко стиснула локоть:
— Выходи!
— Куда?
— Там узнаешь! — сказал голос.
В дверях его схватили и бесшумно скрутили руки за спину. Оник понял, что арестован, что он попал в засаду.
3
Комната в полиции. За столом восседает офицер. Голова на длинной шее, оттопыренные большие уши. Сзади него висит портрет Гитлера.
Оник сидит перед столом. Если прямо смотреть на следователя, кажется, он похож на Гитлера. Только Гитлер был суетлив и истеричен, а этот выглядит крайне медлительным. Он часто зевает, обнажая стальные зубы, и почти не двигается.
Оник ждал допроса с биением сердца. Он не знал, за что его арестовали, не знал, где его товарищи. Обо всем этом он рассчитывал узнать здесь. Для этого надо было хитрить и во всяком случае показать разговорчивость. Поэтому он с самым бодрым видом обратился к следователю с приветствием:
— Здравия желаю, господин офицер!..
— Да! — последовал ответ, предназначавшийся то ли Онику, то ли сопровождавшему его полицейскому.
Ему предложили сесть. Начало неплохое!..
— О, спасибо! Я сегодня столько ходил, господин офицер, что в самом деле устал. В незнакомом городе трудно нашему брату. Я ведь из деревни…
— Да!
— Я ездил в Саарбрук. Армяне, которых увезли отсюда, были моими приятелями. Один заболел… и сегодня умер. Очень был хороший человек, господин офицер! Сидя умер… Вот так же, как мы с вами, — разговаривал, и вдруг умер.
— Да…
Офицер зевнул и посмотрел на Оника рыбьими глазами.
Зазвонил телефон. Офицер взял трубку.
— Да!.. Да!..
Оник посмотрел на его кулак и подумал: «Не вздумал бы пустить в ход! Это же не кулак, а десятикилограммовая гиря!..»
Разговаривал офицер недолго. Это наверное был случайный звонок, потому что, повесив трубку и распрямив плечи, он сел поудобнее в своем кресле. До телефонного звонка офицер ничего не записывал. Теперь он вытащил бумагу, положил на стол и снова сонно уставился на Оника.
— Да!
Сейчас уже трудно было понять, что лучше: продолжать болтать или ожидать какого-нибудь вопроса.
— Умирал этот человек, и я принес ему лекарство…
— Фамилия! — вдруг гаркнул следователь.
— Его фамилия?
— Твоя фамилия!
— Ах, моя? Моя — Джигарян. В лагере известна моя фамилия, господин офицер. Когда нас привезли туда, наши фамилии записали…
— Имя?
— Имя? Оник. Это тоже записали. В лагере про нас все записывают. Заботятся!..
Оник так произнес последнее слово, что следователь более внимательно посмотрел на арестованного. В углах его большого рта мелькнула улыбка. Для Оника это была немалая победа. Он понял, что его наивность принята за чистую монету. К нему вернулось вдохновение.
— Когда к нам привозят больного, доктор сразу записывает имя. Ведь завтра, возможно, человек умрет и если нет имени… гм!.. как же узнают, кто умер?
Следователь не мешал ему говорить. Но, записав нужные ему сведения, вдруг изменившимся голосом спросил:
— А теперь скажи, по чьему поручению ты был в Саарбруке?
Ага! Причина ареста начинает выясняться. Его обвиняют в том, что он поехал в Саарбрук по чьему-то поручению. Неужели взяли всех — доктора, Жака, Шевчука? Дело осложнялось. Чтобы выгадать время, Оник притворился, что не понял заданного ему вопроса.
— Да я сам ездил, господин офицер. По воскресеньям мне разрешено выходить в город. Я привык, ваш город нравится мне… Когда здесь были армяне, мы гуляли вместе. Теперь их перевели, я остался один. Было скучно, вот я и решил навестить их. Только пришел — а господин Маркар и умер!..
— Слышал уже, что умер! — нахмурился следователь. — Это меня не интересует! Кто тебя посылал туда?
— Меня? Кто же меня мог посылать, господин офицер? Утром я встал и хоть было воскресенье, поработал немного. Ну, больные… одному требуется лекарство, другому что-то надо перевязать… Следовательно, я вышел уже после десяти. По Саарбруку, признаться, бродил долго, пока не отыскал своих приятелей. У нас, армян, господин офицер, есть обычай — ходить по воскресеньям в гости друг к другу…
Оник все время улыбался, чтобы выказать беспечность. Окна в комнате были закрыты плотной синей бумагой, воздух был тяжелый.
Допрос длился недолго. Записав ответы, офицер вызвал полицейского:
— Уведите!
Еще не зная, куда его ведут, Оник поднялся и с невинной улыбкой на лице повернулся к следователю:
— Данке шон! Доброй ночи, господин офицер!..
В комнате вдруг раздался веселый хохот: расхохотался офицер.
Оника отвели в подвал и закрыли в вонючей камере. Полицейский, запиравший дверь, усмехнулся:
— Данке шон!..
Оник был доволен уж тем, что избежал побоев. Что его будут пытать, он не сомневался. Но хорошо, что не начали сегодня, очень уж он устал. Снова он должен был ломать голову над тем, что произошло, и как ему держаться на допросах. Идя к следователю, он склонен был думать, что выдал их Маргинский. Но допрос не подтвердил тягостного подозрения. В противном случае его бы спросили, не слышал ли он о крушении на железной дороге. «А может быть, они испытывают меня? Нет, им не для чего это делать. Если
