Георгий Владимов: бремя рыцарства - Светлана Шнитман-МакМиллин

я считаю, хотя художественно не очень ценный, но принципиально важный, – это издание «Метрополя»[310], предпринятое Аксеновым, Битовым, Искандером. И еще несколько старших там было писателей, как Липкин, Лиснянская.

Что тут было принципиально важно? Здесь авторы себя не ставили в положение, что они будут как-то защищаться тем, что они утратили контроль над рукописями. Тут об этом не могло быть и речи. Они сами собрали рукописи, сами составили сборник, сами переплели его, художник Борис Мессерер его оформил. K Западу прибегли только за типографией, а все остальное было составлено в здесь. Это был уже какой-то тамиздат в самиздате. Такое интересное сочетание. Первая массовая попытка писателей издаться во что бы то ни стало.

Сам я принял участие в тамиздате как автор в 1975 году, когда в 96-м номере журнала «Грани» вышла повесть «Верный Руслан». Тогда еще в Советском Союзе были люди типа Сергея Сергеевича Смирнова, которым было не наплевать, с чем же мы остаемся. Писатели уезжают в эмиграцию, уходят в тамиздат. Он был обеспокоен такой утечкой мозгов. Он меня уговаривал не то чтобы покаяться, об этом не могло быть и речи, а просто выступить в «Литературной газете» и сказать, что я живу в России и что я не хочу покидать мою страну и т. д. Так возникло мое интервью в «Литературке» с Феликсом Кузнецовым. Это было 18 февраля 1976 года. В это время шла передача «Руслана» по Би-би-си. И в редакцию «Литературной газеты» шли многие письма с вопросом: как это понять? С одной стороны, – кажется, это перед XXVI[311] съездом КПСС происходило, – выступает писатель в «Литературке», составляет обоймы, раздает похвалы и т. д. А в то же время идет передача его тамиздатской повести.

Но что еще более удивительно, после этого вышла книжка «Три минуты молчания», которую семь лет не издавали. И если бы не было «Руслана», она бы так и не вышла, так бы и лежала. А тут с ней поспешили. Хотели автора оставить в советской литературе, приглашали вернуться в советскую литературу и вышла книжка в конце 1976 года. Мое последнее опубликованное произведение в Советском Союзе.

Потом Сергей Сергеевич Смирнов[312] умер. Некоторое время был Луконин, кажется, через три месяца тоже умерший. Пришел Феликс Кузнецов. И пошла обычная наша писательская империя секретарей. И этим секретарям уже было на все наплевать: останемся мы с кем-то, не останемся. Я это все быстро почувствовал и продолжал быть автором тамиздата. Напечатал еще две вещи[313].

Но в 1977 году пошел разгон писателей-тамиздатчиков. Были исключены Лев Копелев, Чуковская, Войнович, Корнилов. Какая-то была массовая «демобилизация». Из Союза начали выгонять. А я был принят после «Руслана» в ПЕН-клуб. Одна из первых заповедей члена ПЕН-клуба – защищать своих коллег. Никаких способов защитить исключаемых у меня не было, и во мне стало созревать желание просто уйти из этого Союза, который мне ничего не дал, и даже за границу ни разу не послал.

И тут представился предлог. В 1977 году я получил приглашение от норвежского издательства «Gyldendal» на Франкфуртскую книжную ярмарку, которое от меня, конечно, скрыли. Для меня этот предлог подоспел вовремя – я к нему придрался и вышел из Союза. Так кончает тамиздатчик.

Возвращение писателя, печатавшегося на Западе, обратно в официальную литературу очень трудно по понятным причинам, но и чисто психологически, поскольку он отведал свободы. У меня четыре слова поправили в «Руслане», и то эти поправки были в лучшую сторону. Такое ощущение свободы было просто опьяняющее. Вернуться обратно в нашу цензуру, в эту редактуру, где от тебя требуют или треть выбросить, или выбросить самое любимое – то, ради чего ты, собственно, писал. Даже выбросить то, чем твоя вещь понравилась в редакции, – вот что удивительно! Даже в «Новом мире» такое происходило. Вернуться к этому чисто психологически очень трудно, а вернуться официально – значит, проползти на коленях от порога до стола начальства. Так просто нельзя! Надо совершить что-то такое, чтобы тебя простили. Так, к несчастью, наш приятель Искандер написал рассказ для «Литературной газеты». Рассказ приняли. А потом так изувечили, так искалечили рассказ, что он его сам не узнал. Это рассказ о море, о лодке…[314]

ЛК: Когда мальчишку топили? Очень сильный был рассказ, я знаю его в рукописи.

ГВ: Надо сравнить с текстом «Литературки». Там что-то ужасное было. Фазиль ощутил большой психический удар, так что даже потом попал в психушку. Гордый восточный человек, он такого не мог вынести. Так что возвращение всегда связано с какими-то унизительными процедурами. По-настоящему ни один не вернулся. «Туда» уходят надолго.

Так же было с Битовым[315]. Не всегда большая вещь имеет успех. Конечно, если она имеет успех на Западе, она защищает писателя. Его стараются не то чтобы не трогать, но как бы не замечать, не пристают к нему. Но бывает так, что писатель вложил много надежд своих, много своих трудов, пота и крови, соков и мозга, да и вещь написал замечательную – «Пушкинский дом». К сожалению, мне так думается, что она все-таки рассчитана на русского читателя и на очень умного и интеллигентного читателя, который очень хорошо знает русскую литературу. Там прелестные полунамеки, ссылки или полуссылки на известнейшие цитаты из русской литературы. В переводе на другой язык они совершенно теряются, они непонятны: в чем тут смысл – этой фразы, этого абзаца, этой остроты? Тут необходимо иметь не только хорошего переводчика, а необходим дальнейший подстрочный комментарий, где сказано, где какая игра слов, где и что подразумевается. Тем более что главный герой его – литературовед, не уйдешь от этого, это профессия.

Битов не имел ожидаемого, заслуженного успеха… И в этом случае автор попадает в опаснейшую ситуацию. Как и Владимир Корнилов[316].

Вещи, животрепещущие для русского читателя, на Западе такого эффекта не производят. И писатель оказывается между молотом и наковальней: с одной стороны, с Запада никто не поддерживает, шума нет, а здесь он видит усмешливые рты – ну что ж, придется, видимо, возвратиться?!

Тут происходит такой психологический удар. Я замечал это и по Корнилову, и по Искандеру, и по Битову. Они вступают в некую полосу творческого кризиса, который может продолжаться несколько лет. Тут печататься они уже не могут, потому что и цензура будет придираться к ним сильнее, и этот глоток свободы, опьяняющий, отравляющий – они же глотнули его!

ЛК: Как тамиздат влияет на самиздат? Есть обратное влияние, как ты считаешь?

ГВ: Ну,