Оборотень (СИ) - Йонг Шарлотта

Перегрин, до сих пор еще не проводивший ни одной счастливой минуты с ним без примеси страха и подозрения, может быть, в первый раз испытал чувство радостного покоя при виде этих самых близких ему по крови людей. Мало было сказано слов между ними, да ему и трудно было говорить; но с этих пор он никогда не чувствовал себя так хорошо, как в присутствии отца или брата. Майор не отходил от его изголовья, и днем и ночью ухаживал за ним, молился вместе с ним.

На смягчение характера старика более всего подействовал тот метод воспитания, который усвоила его невестка с ее старшим сыном, обнаружившим первые признаки той же демонической натуры, встречавшейся в роде Окшотов.

– Если б я понимал это тогда, – сказал он Д-ру Вудфорду. – Если б я так поступал тогда с несчастным мальчиком, он никогда бы не дошел до этого.

– Вы действовали по своей совести.

– Да, сэр! Но состарившись, человек узнает, что совесть бывает иногда ослеплена, особенно под влиянием духа партии и противодействия.

– Я не могу отрицать некоторых заблуждений, – сказал доктор, – но высший нравственный образец, твердые правила и вера – все это в конце концов восторжествовало в нем и явилось его опорой.

– Но все же, – добавил майор со стоном, – как ни тяжело мне видеть его теперь опозоренного и умирающего во цвете лет, никогда еще в течение двадцати восьми лет я не был так спокоен за него, как в эту минуту, и за это я должен прежде всего благодарить Бога и Спасителя моего, а затем вас.

Майор Окшот отнесся с искренним сочувствием к тем религиозным утешениям д-ра Вудфорда, которые, по словам умирающего, отгоняли от него духа зла, пытавшегося, как ему казалось, уже не раз пробудить в нем отчаяние, тогда как отец и друг укрепляли в нем его единственную надежду.

Временами, к его большой радости, не надолго посещала его Анна. Она пришла, наконец, и все знали, что это в последний раз, чтобы вместе с ним причаститься по английскому обряду. Когда она хотела уходить, он протянул к ней руку и просил ее знаком нагнуться, чтобы расслышать слова.

– Если можете, дайте знать доброму отцу Ситону в Дуэ, что покой наступил, что дух зла побежден с помощью единственного Подателя силы… и я благодарю их всех… пусть они за меня молятся.

– Я исполню это.

В это время у дверей послышался голос:

– Могу войти?

На пороге показалась фигура в белом кафтане, с загорелым лицом, с длинными волосами.

– Арчфильд? – спросил Перегрин. – Иди ко мне; пусть мне напутствует твое прощение.

– Я скорее нуждаюсь в твоем, – сказал Чарльз, опускаясь на колени около его кровати; потом эти два лица приблизились – одно полное здоровья, другое уже покрывшееся смертной синевой. – Ты отдал за меня свою жизнь и отдаешь мне ее. Чем я отблагодарю тебя?

– Сделай ее счастливой. Она достойна этого.

Чарльз взял ее руку с таким выражением, которое говорило больше слов. Тут, с какою-то стройною улыбкой, почти слившейся с предсмертной судорогой, умирающий сказал:

– Может она раз поцеловать меня?

И в то время, как губы Анны прикоснулись к холодевшему лбу, послышались последние слова:

– Вот мое четвертое семилетие. Наконец… Старый демонский образ… оставлен. Наконец!.. Благодарение Тебе, победившему ради нас… сатану. Благодарение! Теперь уведи её…

Чарльз увел ее, едва понимая куда они идут… на весеннее солнце, на покатую лужайку, близ того места, где когда-то находившийся в плену король[32] проводил долгие томительные часы, развлекаясь игрою в кегли.

Рука его обвивала ее стан, но несколько времени они не могли говорить под впечатлением только что пережитой тяжелой минуты; его первые слова, в то время, как он взглянул на шарф, поддерживавший ее руку, были:

– И вот что вам пришлось вытерпеть за меня?

– Уже почти зажило. Не думайте об этом.

– Я буду думать об этом всю мою жизнь? Бедняга, он говорил правду, что я должен быть достоин вас. Я всем вам обязан. Вероятно, посланник стал бы ходатайствовать обо мне, но меня давно бы повесили, пока была бы написана по всей форме бумага; и в лучшем случае, мне грозило изгнание, с опозоренным именем, Вы завоевали для меня вновь незапятнанное имя, честь… родной дом, родителей, ребенка… все, кроме еще самой себя.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

– Всем этим мы обязаны ему, которого мы так презирали и так опасались. Если бы меня не схватили, мне оставалось бы только молить их за вас.

– Я знаю только одно, что если б вы не были такой, как вы есть, мой мальчик носил бы опозоренное имя и мы никогда не были бы вместе.

И правда, это было их первое спокойное свидание как обрученных любовников; но их радостные порывы сдерживались сознанием, что в эту минуту испускал свой последний вздох человек, который пожертвовал для них своею жизнью. Прохаживаясь взад и вперед по лужайке, они продолжали тихо разговаривать обо всем пережитом и перечувствованном ими за прошлое время; наконец, уже при закате солнца, к ним подошел д-р Вудфорд и сказал, что покой наступил, и долго томившаяся душа избавилась от преследовавшего ее злого духа.

Желание Перегрина было исполнено; его похоронили на Порчестерском кладбище, в ногах у м-рис Вудфорд. В этот раз престарелый м-р Горнкастль говорил надгробную проповедь. Дрожавшим по временам голосом (столько же от старости, сколько и под влиянием глубокого чувства) он говорил о детстве погубленном, благодаря жестокому суеверию, и изувеченной юности, от чрезмерной строгости и недостатка сердечных отношений (он откровенно сознавался в своих собственных ошибках).

Потом он отдал дань справедливости той благородной женщине, которая сделала все, что могла, чтобы выправить искалеченную натуру мальчика, и благодетельное влияние которой никогда не умирало в душе молодого человека при всех искушениях, поступках и увлечениях его жизни. Почтенный человек воспользовался этим случаем, чтобы познакомить народ, собравшийся из окрестностей, с некоторыми подробностями порчестерского столкновения, и даже прочел им вслух показания Перегрина, не только снимавшие с полковника Арчфильда всякие нарекания, но и прямо доказывавшие его невинность. В своем рассуждении он не забыл коснуться последней борьбы со злом, предстоявшей покойному под конец его жизни, как он восторжестовал над ненавистью и страстями и, пожертвовав собственною жизнью, окончательно перешел из мрака к свету.

Это была странная проповедь, по нашим теперешним понятиям; но в семнадцатом столетии народ был привычен к этому, и политический элемент часто входил в поучения проповедников. Глаза многих из присутствовавших наполнились слезами и сердца их прониклись тем более широким чувством милосердия, которое во всем ищет начало добра.

Месяц спустя Чарльз и Анна были обвенчаны в маленькой приходской церкви Фэргама. Сэр Филипп устроил великолепную свадьбу, желая показать соседям, что невеста была желанным новым членом в семье, хотя раньше и занимала скромную должность гувернантки его внука. Может быть, он также сознавал свое первое заблуждение, сравнивая две свадьбы своего сына, из которых первая была делом житейских выгод. Тогда, не вполне развившийся юноша, не понимавший своих собственных чувств и привязанностей, был соединен с избалованной, пустой, невоспитанной девочкой, из которой никогда не могла выйти хорошая жена. Между тем теперь перед стариком стояла красивая пара, любовь которой была испытана в бедствиях, и тот обет верности друг другу, который они произносили, имел глубокие основы в прошлом, обещавший им светлую будущность.

Никто не радовался свадьбе более маленького Филиппа, приобретавшего такую нежную мать в лице своей дорогой Нан.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Полковник Арчфильд венчался в синем бархатном кафтане.

Он теперь оставил австрийскую службу, и хотя Кутс был уполномочен предложить ему видное назначение в штабе английской армии, он решил от него отказаться. Под влиянием потрясений, пережитых зимой, сэр Филипп начинал стариться и нуждался в помощи сына при управлении имениями, кроме того, маленький Филипп уже теперь требовал участия отца в своем воспитании; и потому Чарльз пришел к заключению, что ему нет надобности идти наперекор врожденному чувству старинной кавалерской семьи, не одобрявшей службы новой династии, и повергать в горе и беспокойство свою мать и жену в то время, как он будет подвергаться опасностям войны, тем более, что ближайшие обязанности требовали его присутствия дома.