Ухищрения и вожделения - Филлис Джеймс

— Ас кроссовками что случилось? Их положили вместе с другой обувью в сундук?

— Да, но в полиэтиленовом пакете. Миссис Деннисон сказала, они в слишком хорошем состоянии, чтобы бросить их туда вместе с другими парами, — они могут запачкаться. Она вышла и возвратилась с пакетом. Казалось, она не может решить, что делать с костюмами, и я сказал, что оставлю и чемодан — ведь, в конце-то концов, чемодан принадлежал Тоби. И чемодан можно продать на этой распродаже, вместе с другими его вещами. Прах — к праху, пепел — к пеплу, барахло — к барахлу. Я рад был покончить со всем этим.

— Я, конечно, читал о самоубийстве доктора Гледхилла, — сказал Рикардс. — Это, должно быть, было особенно страшно для вас, ведь все произошло на ваших глазах. О нем говорили как о молодом ученом с блестящим будущим.

— Он был человек творческий. Мэар это тоже подтвердит, если вас это почему-либо заинтересует. Разумеется, настоящая наука — всегда творчество, что бы там гуманитарии ни говорили. Но есть ученые, одаренные особым видением, гениальностью — а она противоположна таланту, — вдохновением в сочетании с необходимой добросовестностью и терпением. Кто-то — я забыл, кто именно, — очень хорошо об этом сказал. Большинство из нас пробираются вперед с трудом, шажок за шажком; они же опускаются на парашютах в тылу врага. Он был очень молод — двадцать четыре всего. Он мог стать кем угодно.

Кем угодно или никем, как большинство этих молодых гениев, подумал Рикардс. Ранняя смерть обычно влечет за собой искупительное, хоть и краткое бессмертие. На его памяти, если смерть «при исполнении» настигала молодого помощника комиссара, о нем непременно говорили, что в будущем его ждал пост главного констебля.

— Чем именно он занимался на станции? — спросил Рикардс. — Что входило в его обязанности?

— Занимался вместе с Мэаром обработкой данных по безопасности PWR. Это исследование, которым занят Мэар. Суть вкратце — поведение сердечника в анормальных условиях. Со мной Тоби никогда этого не обсуждал, видно, знал, что мне не понять сложных компьютерных кодов. Я же всего-навсего простой инженер, черт бы меня побрал. Мэар должен опубликовать эту работу до того, как получит новое место, о котором столько слухов ходит. Вне всякого сомнения — под двумя фамилиями и с соответствующими словами признательности своему соавтору. И все, что останется от Тоби, будет его имя на научной работе, напечатанное пониже имени Алекса Мэара.

Голос его выдавал предельную усталость. Он взглянул в сторону открытой двери, полуприподнялся на скамье, словно собираясь встать, выйти из душной тесноты каюты на свежий воздух. Потом сказал, не отводя взгляда от двери:

— Нет смысла пытаться объяснить вам, что такое был Тоби. Все равно не поймете. Пустая трата времени — и вашего, и моего.

— Вы, кажется, совершенно в этом уверены, мистер Лессингэм.

— Я уверен. Совершенно уверен. Объяснить, почему так, чтобы не обидеть вас, не сумею. Так почему бы не упростить это все? Будем придерживаться фактов. Поймите, он был человеком исключительным. Умным, добрым, красивым. Если обнаружишь в человеке одно из этих качеств, считай, что тебе повезло; но если найдешь все три — значит, встретил существо необыкновенное. Я в него просто влюбился. Он знал об этом, потому что я ему об этом сказал. Только он-то не влюбился в меня. Ведь он не был голубым. Конечно, вас это вовсе не касается. Я рассказываю об этом, потому что это факты, а вам по должности положено заниматься именно фактами. Еще потому, что, раз вы решили заинтересоваться Тоби, лучше вам получить о нем правильное представление. И вот еще что. Вы явно собираете всю грязь, какую только можно тут найти. Я хочу, чтобы вы услышали факты от меня, а не сплетни от других.

— Значит, сексуальных отношений между вами не было? — спросил Рикардс.

Вдруг резкие, хриплые крики взорвали воздух вокруг; белые крылья бились в стекло иллюминатора. Кто-то на причале кормил чаек.

Лессингэм подскочил так, будто эти звуки были ему совершенно внове. Обессиленно опустившись назад на скамью, он произнес скорее устало, чем гневно:

— Какое, черт возьми, отношение имеет это к убийству Хилари Робартс?

— Вполне возможно, вовсе никакого, и в этом случае данная информация никуда дальше не пойдет. Но в настоящий момент я решаю, что может иметь отношение к делу, а что — нет.

— Мы провели вместе одну ночь. За две недели до его смерти. Я ведь сказал вам, он был очень добрый. Это был первый и последний раз.

— И все об этом знают?

— По радио мы об этом не сообщали, и в газеты не писали, и объявлений в столовой не вывешивали. Никому ни черта об этом не было известно. Откуда вдруг?

— А это имело бы для вас значение? Если бы стало известно? Это было бы кому-либо из вас двоих неприятно?

— Да, мне было бы. Нам обоим было бы. Мне было бы неприятно так же, как вам, если бы ваша личная жизнь стала предметом насмешек для всех и каждого. Это имело бы значение для нас обоих. А после его смерти это утратило значение. Для меня. И знаете, что хорошего можно сказать о смерти друга? Она освобождает тебя от очень многого такого, что раньше казалось невероятно важным.

Освобождает для чего? — думал Рикардс. Для убийства? Для таких вот разрушительных актов непокорности и протеста, для того единственного шага за необозначенную, неохраняемую грань, которая раз и навсегда отделяет человека от всего остального человечества? Но он решил удержаться от вопроса, который напрашивался сам собой. Вместо этого он спросил;

— А что у него за семья была?

Вопрос прозвучал вполне невинно, казался совершенно банальным, словно они спокойно беседовали об общих знакомых.

— Отец и мать. Обыкновенная семья. Какая же еще?

Но Рикардс решил не терять терпения. Это было для него нелегким испытанием, но, встретившись лицом к лицу с болью, он умел распознавать ее натянутые, обнаженные нервы. Он пояснил мягко:

— Я только хотел узнать, в каких условиях он жил. Сестры и братья у него были?

— Отец его — сельский пастор. Мать — жена сельского пастора. Он — их единственный ребенок. Они были прямо-таки убиты его смертью. Если бы мы могли объяснить его смерть несчастным случаем, мы бы сделали это. Если бы ложь могла хоть немного помочь, я бы солгал. Какого черта он не утопился? Тогда хоть осталось бы место сомнениям. Это вы имели в виду под условиями?

— Это помогает получить более полную картину. — Рикардс помолчал, а затем, почти безразличным тоном, задал самый существенный вопрос: — А Хилари Робартс знала, что вы и Тобиас Гледхилл провели ночь вместе?

— Да какое это вообще имеет отношение?.. Ладно, это ведь ваша работа — рыться да копаться. Знаю я эту вашу систему. Забросить сеть и вытянуть наружу все, что туда попадется, ненужное — на помойку. Заодно вы узнаете столько секретов, которых и знать-то права не имеете, столько причиняете боли… Это что, удовольствие вам доставляет? Это так вы наслаждение получаете?

— Отвечайте, пожалуйста, на вопрос, сэр.

— Да, Хилари знала. Узнала по случайному совпадению обстоятельств, какое, как кажется, и бывает-то раз на миллион. Только в реальной жизни это случается сплошь да рядом. Она проезжала мимо моего дома, как раз когда мы с Тоби оттуда выходили утром, в полвосьмого или чуть позже. Она в тот день, видимо, отгул взяла и выехала из дома рано. Направлялась куда-то. Не спрашивайте куда, мне это неизвестно. Я полагаю, как у большинства людей, у нее, вероятно, были друзья, которых она время от времени навещала. Я хочу сказать, где-нибудь был же кто-то, кому она могла нравиться.

— Она говорила об этой встрече с вами или с кем-нибудь из ваших знакомых?

— Она не сделала эту новость всеобщим достоянием. Я думаю, она сочла эту информацию слишком важным приобретением, чтобы разбрасываться ею, меча жемчуг перед свиньями. Она любила власть. А это, несомненно, давало ей в руки некую власть. Когда она проезжала мимо, она сбавила скорость, машина ее шла, словно пешеход, а сама она уставилась мне прямо в глаза. Я запомнил этот взгляд: насмешливый интерес и презрение, сменившиеся торжеством. Мы хорошо поняли друг друга. Но впоследствии она со мной никогда об этом не говорила.

— А с мистером Гледхиллом говорила?

— О да, с Тоби-то она поговорила. Потому он и покончил с собой.

— Откуда вы знаете, что она с ним говорила? Он сам вам сказал?

— Нет.

— Вы хотите сказать, что она его шантажировала?

— Я хочу сказать, что он чувствовал себя несчастным, запутавшимся, утратившим уверенность в чем бы то ни было в жизни: в своей научной работе, в своем будущем, в собственных сексуальных наклонностях. Я знаю: его влекло к ней. Он желал ее. Она была из тех властных, физически сильных женщин, какие привлекают мужчин тонких и чувствительных. Тоби как раз и был таким. Думаю, она об этом знала и использовала в каких-то своих целях. Не знаю, когда она его заполучила и что именно сказала, но я уверен: Тоби был бы сейчас жив, если бы не эта чертова Хилари Робартс. И если вы сочтете, что это дает мне мотив для убийства, то вы будете чертовски правы. Но я ее не убивал, и, поскольку это так, никаких улик, что это сделал я, вы не найдете. Какой-то частью души, очень небольшой частью, я сожалею, что она погибла. Я ее недолюбливал и не думаю, что она была человеком счастливым или хотя бы полезным. Но она была полна сил, умна и главное — молода. Смерть должна бы забирать старых, больных, усталых. То, что я чувствую, это lacrimae rerum.[64] Ведь очевидно: даже смерть врага — потеря для человечества, или, во всяком случае, в определенном настроении так может показаться. Но это вовсе не значит, что я хотел бы, чтобы она снова оказалась жива. Однако, вполне возможно, мной руководит предубеждение, может, я и несправедлив к ней. Когда Тоби чувствовал себя счастливым, человека радостнее его не было на свете. Зато когда он был несчастен, он погружался в черные глубины собственного ада. Может быть, она могла бы дотянуться до него и там, могла как-то помочь. Я не мог. Трудно пытаться помочь другу, если боишься, что он может заподозрить в твоих стараниях лишь стремление затащить его к себе в постель.