Том 4 Начало конца комедии - Виктор Конецкий

МАНЯ. Учитель Леонардо. В холл входит Василий Васильевич, тщательно вытирает ноги о коврик и пытается закрыть зонтик, который не закрывается. Василий Васильевич невольно слышит последние фразы и болезненно морщится. Так и не справившись с зонтиком, входит в кабинет.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. У тебя двери нараспашку! Можно подумать, в доме покойник! (Смеется.)

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ (заметно пугается). Типун тебе на язык, Вася!

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Шучу-шучу! Выглядишь ты превосходно. И тебе идет седина.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Когда увидишь меня в крематории, тоже скажешь, что я выгляжу превосходно. Хватит дурака валять. Если заявился сюда сам, то что-то знаешь из происходящего? Какие у нас иностранные родственники?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Ничего я не знаю. Скоро Варвара приедет. Вот она что-то знает. И какие-то письма у нее есть. Всполошилась Варвара и оживела — прямо двадцать лет скинула. Но мне ничего говорить не стала. Только нам обоим… тайны семейных глубин…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Прости, брат, но какая это Варвара?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Так у нас одна двоюродная сестра и осталась на свете — дочь младшей сестры мамы, тети Лизы. Ты и ее забыл?

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Я думал, она…

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Свинство, брат, свинство. Жива она, жива курилка! Ослепла только. В прошлом году еще солнце видела на просвет, а сейчас — ничего.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Ну, я рад, рад, что она жива… А… как же она живет-то, если слепая? Одна?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Она с Бертой Абрамовной сосуществует. Они боевые подруги, вместе на фронте были.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Деньгами ей помочь не надо? Действительно, свин я порядочный, совсем от земной действительности оторвался!

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Деньги никому не помешают. Только она не возьмет. Она самостоятельность любит. Два раза в неделю массажисткой работает. На дом к ней больные приходят. У слепых особая чувствительность в пальцах, а у арфисток на пальцах мозоли. Слушай, Даня, а где портрет?

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Какой? Нет здесь никаких портретов!

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Да я не про Джоконду! Я про свой портрет.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Твой? Подожди минутку — у меня голова кругом…

МАНЯ. Папа спрашивает про тот портрет, который он писал. Там баба Надя в вечернем платье у рояля.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Ах, про этот! Маня, если не трудно, посмотри за книжными стеллажами…

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Нашел местечко! Лучшая моя работа, она еще в Прадо и Лувре мерцать будет!..

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Нет-нет, не за стеллажами! В темной комнате, где экспедиционные вещи хранятся. Боюсь портретов, даже когда они прямо в глаза не смотрят. Манечка, если тебе не будет трудно, принеси его… И когда у нее мороженое кончится?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Какое тебе дело до мороженого моей дочери? Заведи свою, тогда цепляйся! Мать в чулан засунул, а? Дать бы тебе оглоблей по шее! Суслик венерический!..

МАНЯ. Папа! Папочка! Успокойся! У тебя уже руки трясутся! И чего ты взъелся? Здесь же не Прадо, не Лувр и не Третьяковская галерея, чтобы твои шедевры развешивать! (Уходит за портретом.)

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. А чего у тебя, действительно, руки трясутся?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. От бешенства. Такое дурацкое дело! Иду, понимаешь, по Большому к Варваре. Там, у «Сатурна», книжный лоток. И такой гадко-мерзкий старикашка торгует. Вечно одергивает покупателей, которые еще хуже него одеты. Хоть и торопился, а нос в какую-то книжку сунул, листаю, вижу там какое-то обо мне упоминание — редчайший случай! А денег купить — нет… С собой нет… Старик мне: почему книгу в перчатках трогаешь? А ну сыми перчатки! Я ему про то, что люди ценные вещи голыми руками не трогают; в перчатках, говорю, живодер-хирург-паталогоанатом будет тебе харакири в морге заделывать. Старикашка пытается у меня книгу выхватить. Окружающие мещане в помощь ему на меня бочку: невежда, сыми перчатки, руки грязные, немытые — вот и считаешь, что в перчатках чище; наехали с дяревни, книги пачкают и те де. Я молчу, книгу листаю, ищу: вдруг где в примечаниях еще мое имя сверкнет. Рядом здоровенный тип сопит и вдруг цедит мне, ты, мол, говорит, хулиган и дерьмо. Усы седые, ежиком, авоська с тортом, под шестьдесят, но крепкий, этакий енерал или полкаш в отставке на больших хлебах. Я сквозь душу его «хулиган и дерьмо» процеживаю, раздумываю: обижаться всерьез или нет? А продавец изловчился и — хвать у меня книгу. Енерал заторжествовал: «Правильно! Так этих фулиганов учить надо! Видите, люди добрые, я его дерьмом обозвал, а он только утерся!» У меня правая рука-то больная: вчера раму сколачивал и гвоздем из пальца клок вырвал, потому, между прочим, и в перчатке. Н-да, смотрю я на полкаша — здоровенный питекантроп, рожа упитанная, гладкая. И вдруг, брат ты мой любезный, ловлю себя, что боюсь! Боюсь, как бы он мне, если по рождению человек смелый, в рожу первый не звезданул — больно уж позорно в мои годы на публике в осеннюю лужу шлепнуться. Ну, а дальше, сам знаешь. Мы с тобой, конечно, не герои, но и пугать нас долго нельзя…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. До чего же мы с тобой в чем-то похожи!

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Кое в чем мы, братец, ясное дело, похожи. Помнишь, как пацанами друг за друга заступались? Спиной к спине станем и в девятом проходном дворе насмерть от шпаны отмахиваемся…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Да… а потом дома между собой продолжаем — до полного изнеможения, пока мать с работы не вернется… Ладно, дальше валяй.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ (берется за голову). О чем я? Ах да, о Леонардо?.. С молодости страсти уже владели мною. Страсть к живописи, она была мучительнее и упоительнее любовного томления. И — заскок-с! Да-с! Заскок-с! Мона Лиза! Прекрасное лицо этой женщины… Ужасная улыбка, полная отчужденности… Мне нужен был… Я должен был вполне овладеть ею! И для того должен был иметь ее профиль, профиль ее лица! Я! Я первый должен был свернуть эту ужасную физию на сторону!

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Опять, Василий, делаешь из мухи слона! Успокойся за ради бога. Ну, не приходит же мне в голову заставить планету Венеру вертеться в другую сторону, ежели я ею обладать хочу!? А что ты дальше с полкашом сделал? Врезал ему?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Поволокли бы в участок, а за таких отставников… Да и ты, знаю, ждешь. Нет, не врезал, наоборот, вдруг меня на вежливость и выдержку повело. Я енералу говорю, уважаемый гражданин, прошу вас, давайте адресами и именами обменяемся, чтобы выяснить потом без спеха и лишних зрителей наши личные отношения. Я, говорит, общаться с хулиганом, нахалом и хамом не собираюсь. И поворачивается своей широкой спиной, идет по своим делам, тортом в сетке помахивает. Я за ним. Он головы на две меня выше. Вежливо и выдержанно говорю ему в спину: «Глубокоуважаемый товарищ, я ведь от вас не отстану, я вас день весь следить буду, выслежу и адрес узнаю, и фамилию вашу. Я ведь вор в законе». Он: «Отстаньте! Я милицию позову!» Очень, говорю, хорошо, именно милиция меня и устроит, вы нецензурно выражались на улице, а я не только вор в законе, но прямое отношение к печати имею, послезавтра, говорю, вы о себе фельетон в газете прочитаете. А у меня, действительно, старая визитка есть, когда я еще в «Вечерке» гравюрки мазал. Он молчит, но я по спине вижу: насторожился, чинопочитание-то всякое в них на века вбито. Эге, думаю, доведу гада до инсульта или инфаркта…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. До чего же мы с тобой все-таки похожи!

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Кое в чем, ясное дело, похожи, а кое в чем… Ладно. Он — в мебельный, я — за ним. Он — в овощной, я — за ним. Он — в канцелярский, я — за ним. Он по тротуару — я рядом пристраиваюсь, а народу на Большом уйма; как бы, думаю, он в каком магазине через заднюю дверь не ушел…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ (скрывая зевок). Позвонил бы мне из автомата.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Мелькнула такая мыслишка, но из виду упустить боялся.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Жаль, прямо зуд в кулаках на твоего полкаша.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Останавливается он как раз у телефонной будки, там женщина звонит, он ждет. Это уже хуже, думаю, если он какого-нибудь сынка на подмогу вызовет. Нет, женщина выходит, а он в будку не входит. Оказывается, троллейбус ждал. Подходит первый номер. Он в него. Я тоже, пятнадцать копеек не пожалел — бросил в кассу — других не было. Соплю ему в спину, говорю очень тихо и вежливо: «Голубчик, уважаемый товарищ, ведь вы, судя по вашей сеточке и домашнему виду, где-то тут на Большом живете, зачем же вам с тортом на Невский? Я ведь тут как тут и никуда не отстану». Он садится. А на мое счастье за ним тоже местечко освобождается. Ну, я тоже сажусь — прямо ему в затылок. Едем. Положение, конечно, глупое, потому что я знать не знаю, как всю эту историю заканчивать. Одна только мысль — затылок-то у него багровеет — доведу, думаю, тебя, скотина, до инсульта или инфаркта. У Льва Толстого много народу вышло и место рядом с полкашом освободилось. Ну, я подумал и пересаживаюсь к нему, к моему родимому, малюсенькое местечко для меня оставалось — здоровенный в заду питекантроп. Подсаживаюсь и говорю очень вежливо: «Ведь вы уже успокоились, давайте тихо-мирно познакомимся, мне очень хочется узнать, кто это в нашем городе-герое нецензурно в общественных местах выражается…» Он шипит, уже с придыханиями: «Я с нахалами, сумасшедшими и ворами не знакомлюсь! И нецензурно не выражался!» Вижу, он меня впрямь за сумасшедшего принял и уже полные штаны наложил. «Ну, а милосердие-то у вас есть? — спрашиваю. — Человеколюбие-то? Ежели вы меня сумасшедшим почитаете, так и проводите, пожалуйста, в психдиспансер». — «Я вот тебе сейчас как звездану!» — шипит он уже еле слышно. «Хе-хе-хе, — гадко так хихикаю я. — А пятнадцать суток хотите в холодной?»