Хроники Фрая - Стивен Фрай

Коммерческая реклама, Ковент-Гарден, компакт-диски, капуччино и круассаны[136]

Я не только работал в больших кино— и телевизионных проектах, но и получал множество других предложений. Они поступали в «Ноэл Гей Артистс», Ло Гамильтон регистрировала их и передавала мне. Я понимал, что могу и отказываться от них или требовать подробностей, но как-то не припоминаю, чтобы хоть раз сделал это. Теперь, когда я оглядываюсь на то время, оно кажется мне раем разнообразия без обуз и новизны без нервозности. Все было для меня фантастически новым, волнующим, притягательным и лестным.

Мы с Хью, иногда вместе, иногда порознь, обживались в мире закадровых голосов коммерческой рекламы. Ни Хью, ни я еще не владели голосовыми навыками, которые давали бы нам шансы на получение по-настоящему клевой части этой работы — чтение концовок, завершающих рекламные лозунги. То была вотчина либо прокуренных и пропитых пятидесятилетних джентльменов наподобие легендарного Билла Митчелла, чьи голосовые связки умели создавать глубокий, властный резонанс, проникавший вместе с рекламным посылом в самую душу потребителя, либо таких волшебников звукописи, как Мартин Джарвис, Рей Брукс, Энн Рейтел и Майкл Джейстон, — спрос на них был настолько велик, что им приходилось носить на брючных ремнях маленькие пейджеры, дабы их агенты могли быстро перегонять их с одного места работы на другое. Дэвид Джейсон, еще один очень занятой и одаренный актер озвучивания, показал мне однажды, как работает эта штука. Собственно, вся ее работа сводилась к писку, коим она извещала владельца, что тот должен позвонить своему агенту, но на меня пейджер Джейсона впечатление произвел огромное. Когда-нибудь, сказал я себе, и я обзаведусь таким и буду лелеять его как зеницу ока. Где-то в моем доме стоит ныне ящик, в котором лежит дюжина, самое малое, старых пейджеров, и у каждого свой дизайн и свой цвет. В зеницу ока ни один из них так и не обратился, да я ими почти и не пользовался.

От нас с Хью обычно требовалось изобразить пару комедийных болванчиков в радиорекламе — то была огромная новая индустрия, переживавшая расцвет благодаря стремительному размножению независимых радиостанций, которые в начале восьмидесятых стали появляться по всей Британии как результат «второго транша» франшизных контрактов. Вообще-то говоря, оглядываться на то время и делать вид, что ты был тогда счастлив, значит морочить самого себя, но я действительно верю: так оно и было. Жизнь в стеклянной будке была и простой, и полной сложных, но приятных задач. Очень часто звукоинженер или продюсер нажимал на кнопку переговорного устройства и произносил что-нибудь вроде: «Так, вы перебрали две секунды. Повторите еще разок, побыстрее, — но секунды на три, не больше». Подобного рода нелепые с виду требования обретали спустя какое-то время реальный смысл, и мы с Хью страшно гордились нашим умением толково их исполнять. В наших головах заработали внутренние часы, и вскоре каждый из нас мог сказать, к примеру: «Ну что, в самую точку, верно? От силы на полсекунды быстрее» или «Черт, тридцать пять самое малое, пробуем еще раз…» — и инженер, воспроизводя запись с секундомером в руке, убеждался в нашей правоте. Навык достаточно пустяковый, горделивое приобретение его можно было бы счесть глупым разбазариванием полученного нами элитного, дорогостоящего образования, но мы, как я уже сказал, были счастливы. Откуда я это знаю? Да мы сами так говорили. Нам и вправду хватало на это смелости.

В те дни мы чаще всего работали в студии «Энджелл Саунд», располагавшейся в Ковент-Гарден, прямо напротив служебного входа «Королевского оперного театра». Вот мы выходим после сеанса записи на улицу, щурясь от яркого солнца, кто-то из нас говорит: «Рубашка», и мы идем по Флорэл-стрит на юго-запад, переходим Джеймс-стрит и оказываемся у магазина Пола Смита. Тогда этот магазин был единственным в Лондоне представительством великого модельера. Возможно, у Смита имелся и еще один в его родном Ноттингеме, однако в Лондоне он владел только этим, расположенным на Флорэл-стрит. Теперь он, как и Дэвид Джейсон, возведен в рыцарское достоинство, но тогда Пол Смит только-только начинал обретать имя модельера, предпочитаемого теми, кого вскоре должны были прозвать «яппи». Его репутация, в отличие от репутации яппи, не пострадала от крывшегося в этом прозвище пагубного поклепа. Еще в начале восьмидесятых в стране стал различаться некий набравший к середине их силу шумок — это обретший после «Большого Взрыва» новые богатства и новую уверенность в себе класс профессионалов начинал требовать, чтобы его обеспечили модными носками и рубашками, круассанами, кофе с пенкой и — господи спаси и помилуй — бросающимися в глаза подтяжками. Полагаю, Хью и я относились к подмножеству этой новой категории людей.

Я отчетливо помню один наш утренний разговор, произошедший после того, как мы покинули «Энджелл». Примерно такой:

— Черт подери, вот это жизнь.

— Охереть можно, как нам повезло.

— Двадцать минут работы в студии, ни минутой больше.

— Работы легче нет, и денег нет… деньжатей.

— Это дело надлежит отметить покупкой рубашки.

— И мы всегда можем купить рубашку, чтобы отметить это дело.

— А там, глядишь, и компакт-диск, а то и два.

— А после рубашки — определенно компакт-диск, а то и два.

— За которыми, возможно, последует кофе с круассаном.

— За которыми несомненно последует кофе с круассаном.

— Знаешь, поспорить готов, что мы будем вспоминать это время как лучшее в нашей жизни.

— Вот станем старыми, толстыми, озлобленными и несчастными алкоголиками и будем вспоминать, как мы неторопливо входили в студию звукозаписи, как неторопливо выходили из нее и покупали рубашку и диск, а после шли в кафе, чтобы выпить капуччино и съесть по круассану.

Обратиться в алкоголиков нам пока что не удалось, да и толстым Хью никогда не был. Не знаю, озлобились ли мы, а вот староваты стали, и, думаю, каждый из нас признает, что навряд ли мы снова будем когда-нибудь такими счастливыми, как тогда. Мы действительно можем оглянуться назад и назвать те дни совершенными. Время от времени тому или другому из нас могли выпадать и выпадали мгновения пронзительного счастья — в любви, в отцовстве, — но никогда больше не пережить нам такой поры хронического довольства. Мы ничего особенного не хотели, мы постепенно зарабатывали репутацию и деньги, и никакие знаменитости либо богачи палки в колеса нам не вставляли. Жизнь была хороша. И самое удивительное, что мы сознавали это уже тогда. Скажите школьникам, что время, которое они сейчас проживают, будет вспоминаться им как лучшее в их жизни, и они ответят — если, конечно, не ограничатся одним только злобным взглядом, — что вы порете чушь.