Мотылек - Анри Шарьер

Все пекари жили вместе в одной комнате рядом с пекарней. Однажды два зэка, по имени Коррази и Анджело, пригласили Дондоского отведать тушеного кролика, приготовленного Коррази, который готовил это блюдо раз в неделю. Дондоский не отказался, сел за стол, поставил бутылку красного вина и съел свою порцию. А вечером кот домой не вернулся. Поляк искал его повсюду, но тщетно. Прошла неделя – кот как в воду канул. Поляк так убивался из-за потери друга, что, казалось, сама жизнь потеряла для него всякий смысл. Поистине грустно, когда любимое существо, отвечающее тебе взаимной любовью, так неожиданно и загадочно пропадает. Жена одного надзирателя, прослышав про такое великое несчастье, дала ему котенка. Дондоский прогнал его и с негодованием спросил женщину, как она могла вообразить себе, что он может любить какого-то другого кота, а не своего собственного: это было бы большим оскорблением памяти пропавшего друга. Так он сказал ей.

Однажды Коррази ударил мальчишку, ученика-пекаря, служившего также раздатчиком хлеба. Мальчишка не спал с пекарями, а приходил из лагеря. Разобидевшись и негодуя, он стал разыскивать Дондоского. Нашел его и сказал:

– Ты знаешь, не кролика ты ел у Коррази и Анджело, а своего кота.

– Где у тебя доказательства, паршивец? – закричал поляк, схватив мальчишку за горло.

– Я видел, как Коррази закапывал шкуру кота под манговым деревом, которое растет за жилищем лодочников.

Поляк помчался туда как угорелый и действительно обнаружил шкуру кота. Он выкопал ее, сгнившую уже наполовину, головы почти совсем не было, промыл в морской воде, высушил на солнце, завернул в чистое новое холщовое полотенце и захоронил глубоко в сухом месте, чтобы не добрались муравьи. Об этом он сам мне рассказывал.

Ночью Коррази и Анджело, сидя рядышком на массивной скамье в комнате пекарей, играли в карты при свете керосиновой лампы. Дондоский, сорокалетний крепыш среднего роста, широкоплечий и сильный, приготовил дубину из железного дерева, тяжелую – самое настоящее железо. Подойдя к игрокам сзади и не говоря ни слова, он нанес им удар по голове. Обе головы раскололись, как два спелых граната. Мозг разлетелся по всему полу. Дондоский не помнил себя от ярости. Ему было мало просто убийства: он собрал мозг с пола руками и размазал его по стене. Вся комната была забрызгана кровью и мозгом.

Хотя жандармский майор, председатель военного трибунала, не проявил ко мне никаких симпатий, в отношении Дондоского он проявил предельное милосердие, и тот отделался пятью годами за два преднамеренных убийства.

Второй срок одиночного заключения

Обратно на острова мы возвращались с поляком прикованные друг к другу. Нам не дали долго околачиваться в карцерах Сен-Лорана! В понедельник нас доставили туда, в четверг судили, а в пятницу утром уже отправили на острова.

Итак, мы на борту судна. Шестнадцать человек, двенадцать приговорены к одиночному заключению. Переход оказался не из легких: море штормило, зачастую крутая волна обрушивалась на палубу, окатывая всю посудину от киля до клотика. Наше отчаяние достигло предела: я стал надеяться, что старое корыто затонет. Я ни с кем не разговаривал, а морской ветер, насыщенный солевыми брызгами, жалил мне лицо, окутывал вихрем, оставляя меня наедине с собой. Я не прятался от него. Напротив, я нарочно дал сорвать с себя шляпу: восемь лет одиночки – какие тут могут быть шляпы! Ветер хлестал меня, а я подставлял ему лицо, глубоко дышал, почти задыхаясь. Я вдруг представил себе, как будет тонуть судно, и вдруг спохватился: «Акулы сожрали Бебера Селье. Тебе тридцать, и впереди восемь лет одиночки». Возможно ли выдержать такой срок в стенах «Людоедки»?

Опыт подсказывал, что это невозможно. Четыре, в крайнем случае пять – это предел человеческих сил. Если бы не убийство Селье, я получил бы три или два. Оно очень повредило мне, особенно осуществлению побега. Нельзя было убивать эту крысу. Долг человека, долг по отношению к самому себе обязывал меня не заниматься самосудом. Прежде всего надо было думать о жизни – жизни ради побега. Как я позволил себе совершить такую ошибку? Даже в тех обстоятельствах, когда решался вопрос кому жить – ему или мне? Жить, жить, жить. Эту религию – мою собственную религию следовало бы использовать раньше, а сейчас просто необходимо.

Среди конвойных я знал одного еще по одиночке, но не помнил его имени. Но мне страшно захотелось задать ему один вопрос.

– Начальник, можно вас спросить?

Удивившись моему обращению, он подошел ко мне:

– Что?

– Кому-нибудь удавалось отсидеть восемь лет в одиночке?

Немного подумав, он ответил:

– Нет. Но я знаю довольно многих, которые отсидели пять. Я даже помню одного, и очень хорошо, отсидевшего шесть лет. Он вышел в полном порядке и не тронулся головой. Я был там и видел сам, как его освобождали.

– Спасибо.

– Не за что. Приговорили к восьми?

– Да, начальник.

– Вы сможете отсидеть только при условии, что вас не подвергнут наказанию.

И надзиратель ушел.

Это очень ценное наблюдение. Да, я останусь в живых, если ни разу не буду наказан. В основе всех наказаний лежал принцип временного прекращения выдачи пищи или сокращения рациона. После этого, даже вернувшись на установленное довольствие, человек никогда не мог восстановить свои прежние силы. Несколько наказаний – и все. Ты уже не выдержишь, а скорее всего, сыграешь в ящик. Вывод: отныне никаких тебе кокосовых орехов, никаких сигарет! Никаких записок: тебе никто – и ты никому!

Весь оставшийся путь я снова и снова пережевывал это решение. Ничего, совершенно ничего, ни оттуда, ни отсюда. Зародилась мысль: единственный безопасный выход, чтобы помочь себе, – платить разносчикам, чтобы они давали мне в супе самые большие и лучшие куски мяса. Все делается очень просто: разносчиков двое – один разливает поварешкой жижу из ведра, другой, идущий сзади, кладет с подноса кусок мяса в миску. Первый может зачерпнуть со дна поглубже, чтобы на мою долю досталось побольше овощей. Мои расходы должен оплачивать кто-то за пределами стен тюрьмы. Натолкнувшись на эту мысль, я успокоился. Если как следует отработать эту схему, можно есть сколько хочешь и не голодать. А все остальное зависит только от меня: и звездные полеты, и мир грез. Надо только прилепиться к веселым сюжетам, чтобы не сойти с ума.

Достигли островов в три пополудни. Едва сошел на берег, как увидел Жюльетту в светло-желтом платье. Рядом находился муж. Комендант быстро подошел ко мне, перед тем как мы построились, и спросил:

– Сколько?

– Восемь лет.

Он вернулся к жене и стал что-то говорить ей. Она опустилась на камень, совершенно обессиленная. Было видно, что ей стало почти дурно. Муж взял ее под руку, она встала. Горько посмотрела на меня своими большими черными глазами, и супруги пошли прочь от пристани, ни разу не оглянувшись.

– Папийон, – спросил Дега, – сколько?

– Восемь лет одиночки.

Он ничего больше не сказал – ему было тяжело смотреть на меня. Подошел Гальгани, но я опередил его, прежде чем он успел открыть рот:

– Не посылайте мне ничего. И не пишите. С таким сроком я не могу рисковать и нарываться на наказание.

– Понял.

Я быстро и тихо добавил:

– Сделай так, чтобы меня как можно лучше кормили днем и вечером. Если это тебе удастся, может быть, и свидимся еще когда-нибудь. Прощай.

Я намеренно пошел к той лодке, которая первой отправлялась на Сен-Жозеф. Все смотрели на меня так же, как смотрят на гроб, опускаемый в могилу. Никто не проронил ни слова. За короткий переход от Руаяля до Сен-Жозефа я успел повторить Шапару то, что уже сказал Гальгани.

– Это можно. Держись, Папи. А что с Матье Карбоньери?

– Прости, совсем забыл о нем. Председатель трибунала послал документы на доследование, после чего будет принято окончательное решение. Как ты думаешь, хорошо это или плохо?

– Думаю, хорошо.

Я оказался в первой шеренге небольшой колонны из двенадцати человек, направлявшейся в тюрьму одиночного заключения. Пошел быстро. Со стороны, наверное, странно было смотреть, но я действительно спешил в камеру, чтоб остаться наедине с самим собой. Я вырвался вперед, на что багор сказал:

– Не торопись, Папийон, можно подумать, что ты ждешь не дождешься, как бы поскорее оказаться в том месте, откуда ты недавно выбрался.

Наконец мы пришли.

– Одежду снять! Слушайте коменданта тюрьмы.

– Сожалею, что ты снова здесь, Папийон. – Затем: – Заключенные… – И так далее (его обычная речь). – Блок А, камера сто двадцать семь. Это лучшая камера, Папийон. Она рядом с выходом из тюрьмы. В ней больше света и воздуха. Надеюсь, будешь вести себя хорошо. Восемь лет – большой срок, но кто знает, может быть, своим отличным поведением ты заслужишь, чтобы тебе сократили срок на два-три года. Будем надеяться, потому что ты храбрый человек.

Итак, я в камере сто двадцать семь. Она, как и сказал комендант, напротив огромной зарешеченной двери, ведущей во двор тюрьмы. Хотя сейчас около шести вечера, я могу видеть в камере все хорошо. Да и нет того характерного запаха гнили, который пронизывал мою прежнюю камеру. Настроение немного поднялось. Дружище Папийон, вот четыре стены, которые будут наблюдать за тобой в течение восьми лет. Не считай месяцы и часы – это бесполезно. Если же, однако, хочешь все мерить на подходящий аршин, то следует перейти на крупные единицы, скажем, шесть месяцев. Шестнадцать раз по шесть – и ты снова на свободе. Во всяком случае, эта камера имеет одну приятную особенность. Если тебе суждено умереть здесь, то, по крайней мере, умрешь при свете. Конечно, при условии, что отдашь концы днем. А это очень важно. Уж чего хорошего загибаться в потемках! Если заболеешь, то врач обязательно увидит твое лицо. Не надо себя ругать за неистребимое желание бежать и начать новую жизнь. Не надо, черт бы всех побрал, корить себя за убийство Бебера Селье. Представь себе, как бы ты страдал при мысли, что сидишь здесь, а он там сбежал и стоит на тропе, ведущей к свободе. Время подскажет, что надо делать. Может, будет амнистия, война, или землетрясение, или тайфун, которые сметут это место к чертовой матери. А почему бы и нет? Может, появится честный и порядочный человек, который вернется во Францию и поднимет общественное мнение на борьбу с существующими тюремными порядками, когда рубят головы без топора. Может, какой-нибудь врач, которому стало невыносимо все это, расскажет обо всем журналистам или лицам духовного звания – да мало ли что может произойти! Во всяком случае, акулы давно переварили Селье в своих утробах. А я здесь и, следуя собственным установкам, надеюсь выйти из этой могилы на своих собственных ногах.