Читающий по телам - Антонио Гарридо

Фэн, не дав ему договорить, приложил палец к губам. И заверил юношу, что тот выстрадал уже достаточно, чтобы не обсуждать теперь, кто чего достоин. Фэн был явно рад, что снова его встретил, и готов был делить с учеником и радости, и печали. Цы онемел — неспокойная совесть тисками сдавила ему горло. Он молчал до тех пор, пока Фэн не спросил об экзаменах.

— Ты ведь собирался подать прошение об участии, верно?

— Да, верно. — Цы рассказал, как пытался получить сертификат пригодности и как ему отказали из-за недостойного поведения отца. Глаза его повлажнели.

Фэн печально склонил голову.

— Итак, ты все узнал сам, — горестно произнес он. — Я не хотел тебе рассказывать, для меня это было бы очень тягостно. Даже когда там, в деревне, ты спрашивал, почему батюшка переменил решение, почему он отказывается возвращаться в Линьань, я не смог тебе рассказать. — Старец кусал губы. — В тот момент тебе и так хватало проблем с арестом брата. Однако теперь я, возможно, смогу тебе помочь. У меня есть влиятельные знакомые, и если эти сертификаты…

— Мой господин, я не хочу, чтобы ради меня вы поступались своим добрым именем.

— Ты ведь знаешь, как я всегда ценил тебя, Цы. И теперь, когда ты нашелся, я хочу, чтобы ты навсегда стал частью нашей семьи.

Потом Фэн заговорил о Лазурном Ирисе:

— Мы познакомились с нею вскоре после того, как ваша семья покинула столицу. Должен признаться — все у нас было не просто. Сплетни гнались за нами, куда бы мы ни уехали, но могу тебя заверить: с нею я обрел свое счастье.

Цы краем глаза покосился в сторону нюйши: женщина отдыхала в саду, безмятежно вглядываясь в бесконечность невидящими глазами. Солнце омывало ее шелковистые черные волосы, собранные в пучок, и крепкую изящную шею. Юноша сразу же отвел глаза — словно воришка, протянувший было руку к чужой вещи и тут же ее отдернувший, заслышав шум; и, чтобы спрятать краску стыда, припал к чашке. А потом попросил у Фэна дозволения вернуться в свои покои: он сказал, что должен работать, и судья не стал спорить. Когда Цы уже уходил, Фэн вдогонку предложил ему рисовый пирожок. Цы был окончательно пристыжен.

Взяв лакомство, он услышал тихий голос судьи:

— Послушай, Цы.

— Что, господин?

— Спасибо, что ты остался. Теперь я вполне счастлив.

Цы тяжело рухнул на пуховую перину и с тоской оглядел окружавшую его красоту. В любых других обстоятельствах он наслаждался бы садом, светом, изяществом обстановки, но сейчас чувствовал себя как дикий пес на привязи у хозяина, которого готов сожрать при первой возможности. Глаза его ослепли от слез, а рассудок — от угрызений совести. Но что было делать? Ослушайся он министра, тот казнил бы Мина так же равнодушно, как давят слизняка. А уступив ему, предал Фэна. Цы положил в рот пирожок — тот показался невыносимо горьким, и юноша с отвращением выплюнул душистый сладкий рис. Желчь будто была разлита в самой его душе. Наверное, ему не стоит дальше жить.

Цы сам не знал, сколько времени так себя мучил, казнясь за то, что по какой-то злой издевке судьбы был обречен приносить зло всем, кто проявлял о нем истинную заботу. Освещенные окна напротив принялись гаснуть одно за другим — так же как гасли его надежды.

И тогда мысли его вернулись к жертвам убийцы. Он вновь подумал о Нежном Дельфине, изысканном евнухе, чувствительном собирателе древностей. О человеке с израненными руками, каким-то образом причастном к торговле солью. О до сих пор не опознанном молодом рабочем с испещренным шрамами лицом. О торговце бронзой, чья мастерская загадочным образом сгорела в ту же ночь, когда он лишился головы… Ни одна из этих смертей не имела смысла, — по крайней мере, их никак нельзя было связать с Лазурным Ирисом; ведь даже если бы эта женщина действительно хотела причинить вред императору, то что ей были эти четверо мужчин, никак друг с другом не объединенные, сколько можно судить? Или если посмотреть с другой точки зрения: каким образом эти зверства задевают императора? В конце концов, несмотря на очевидное сходство всех четырех случаев, у Цы не было даже уверенности, что убийства совершены одним и тем же человеком.

Юноша размышлял, пока сумерки не сгустились, и продолжил размышлять чуть позже — когда, сославшись на легкое несварение, сумел избежать общего ужина. А когда усталость взяла свое и Цы закрыл глаза, ему представилась Лазурный Ирис. Это случилось помимо его воли, однако он все равно почувствовал себя преступником. И как бы Цы ни старался, он не мог изгнать нюйши из своих мыслей.

На следующее утро Цы проснулся раньше хозяев. Он должен был проверить, все ли в порядке с Мином. Поблагодарив слуг за завтрак, он объявил им, что вернется к обеду, а сам направился к подземелью. Академика он обнаружил в камере, больше всего напоминавшей помойную яму: сырость, гнилые объедки и экскременты прекрасно уживались здесь с крысами, шмыгавшими из угла в угол. Учитель лежал пластом, ссадины на его ногах кровоточили. Цы накричал на стражника, требуя объяснений, но тот держался с равнодушием забойщика скота. На чем свет понося тюремщика, юноша выхватил у него кувшин с водой и склонился над старцем и, рывком скинув рубаху, промокнул спекшуюся кровь на его губах. Раны на ногах выглядели очень нехорошо. Цы задрожал. Быть может, на человеке молодом палочные удары зажили бы за несколько дней, но ведь Мин — другое дело… Цы не знал, что делать. Он попытался успокоить Мина, хотя, по правде сказать, в успокоении больше нуждался он сам. В конце концов юноша пообещал учителю, что вытащит его из застенков. Мин улыбнулся без большой уверенности, обнажив окровавленные челюсти.

— Даже и не хлопочи: Кан никогда не жаловал извращенцев, — печально пошутил академик.

Цы вслух изругал министра наказаний, рассказал Мину, что тот оказался в столь плачевном состоянии именно по его, министра, вине, признался, что из-за шантажа Кана сам попал в очень сложную ситуацию, и еще раз пообещал сделать все возможное, чтобы вызволить учителя.

Мин кивнул в ответ. Цы в задумчивости обмолвился о своих трудностях:

— Это как драться вслепую. На что мне вынюхивать следы, если я не знаю, что движет убийцей? — с горечью пожаловался он.

— Мотив мести ты рассматривал?

— На нем-то и настаивает Кан. Но, клянусь всеми бессмертными, он ведь подозревает слепую! — И Цы пересказал все, что знал о нюйши.

— А ты не допускаешь, что он может быть прав?

— Ну конечно может. Она так богата, что может нанять целую армию. Вот только зачем ей это? Если единственная цель Лазурного Ириса — месть, то при чем тут эти несчастные?

— И что, других подозреваемых нет? У убитых не было врагов?

— Не знаю уже, что и думать. У евнуха врагов не водилось. Единственной его страстью была работа.

— А что с мастером?

— Его мастерскую сожгли. Этим я тоже занимаюсь.

Мин чуть приподнялся с тюфяка, но вспышка боли повалила его обратно.

— Я, к сожалению, не могу тебе помочь, Цы. В моем-то состоянии… Но вот ты мог бы кое-что для меня сделать… — Старец достал ключ, висевший у него на шее. — Возьми. Это ключ от моей библиотеки. За последней полкой есть потайная дверь. — Мин вздрогнул от собственных слов. — Там я храню свои тайны. Безделушки, что сопровождали меня в течение жизни: книги, рисунки, стихи, подарки… Милые пустяки. Ничего ценного, но для меня они значат много. Если со мной что-нибудь случится, я бы не хотел, чтобы их обнаружили. В академии спросишь Цуя, он тебя пропустит.

— Но, господин…

— Обещай, что заберешь эти вещи и похоронишь вместе со мной.

— Ничего этого не понадобится.

— Обещай, — повторил Мин.

Цы прикусил губу. Вслух он поклялся все исполнить, а про себя добавил: если учитель Мин умрет, Кан очень скоро последует за ним.

Из темницы Толкователь трупов направился в кабинет Кана; печатка открывала ему все двери. Цы не стал дожидаться, пока караульный доложит о посетителе, просто толкнул дверь и ворвался внутрь. Он застал министра зарывшимся в ворох бумаг, которые при появлении Цы Кан сразу же спрятал. Во взгляде его сверкнул гнев, но еще больше гнева было во взгляде юноши.

— Либо вы прямо сейчас вытащите Мина из этой ямы, либо я рассказываю Лазурному Ирису обо всех ваших кознях! — крикнул Цы с порога.

Поняв, о чем речь, Кан вздохнул с облегчением:

— А, вон ты о чем… Я думал, его давно уже перевели.

Цы различил в этих словах запашок лжи.

— Если не вытащите, я ей все расскажу. Если он не поправится, расскажу, а если он умрет…

— А если он умрет, это будет оттого, что ты не справился со своей работой, и, значит, умрете вы оба! — оборвал наглеца министр. — И вот что я тебе скажу, мальчишка: до сих пор твои разыскания были угодны нашему императору — но, разумеется, не мне. Твои возможности иссякают с такой же быстротой, как и мое терпение, а оно — тут уж я не шучу — очень и очень невелико. Поэтому забудь о том, что может случиться с этим уродом, и немедленно ступай работать, если не хочешь окончить свои дни так же, как и он. — Кан отвернулся в уверенности, что юноша побежит исполнять приказ.