Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века - Айрин Масинг-Делич

он повинуется власти людей плоти. Большинство его жителей принимают такое притворство как данность и вполне удовлетворены своим «корытом» счастья [Филиппов 1965: lv], но есть и те, кому не так легко угодить. Последние стремятся забыть о разбитых надеждах, предаваясь излишнему употреблению алкоголя, но некоторые продолжают надеяться на возвращение революционных идеалов.

Поэт не принадлежит ни к первой, ни ко второй категории. Он, скорее, бродяга блоковского типа и, как его духовный брат из «Двенадцати», неустанно изучает жизнь бывшей столицы незашоренным взором, различая горькую реальность под покровом поверхностного обновления. Принимая на себя в нэповском Ленинграде роль «подпольного человека» или ниспровергателя общепринятых ценностей, поэт ставит своей целью высказывать неудобные истины и «несвоевременные мысли». Лучше всего этому служат карикатура и гротеск, которые схватывают самую суть явления, в то время как реалистическое описание, как бы подробно и точно оно ни было, дает лишь поверхностную и потому обманчивую картину. Используя приемы гоголевского гротеска и современных литературных фанасмагорий, поэт срывает маску с якобы обновленного мира и обнаруживает под ней лицо Старого мира, где абсурд является нормой, а норма абсурдом. Несомненно, этим он надеется «разбудить» современников[170].

Так как город «Столбцов» — место, где царствует быт, но законы бытия всеми забыты, — основан на принципах буржуазного индивидуализма, он раздроблен на бесчисленные маленькие микромиры, где преобладает мелкобуржуазный стиль жизни. Эти мещанские мирки (по выражению Федорова) вдобавок образуют сложные иерархические структуры. Город можно назвать феодальным с его клаустрофобическими «маленькими кварталами» (46), которые, в свою очередь, делятся на «царства узкие дворов» (51), (курсив мой. — А. М.-Д.), дома, комнаты («пещерки малые любви», 53) и даже «мышиные норки» (40). Нередко эти микромиры четко разделены барьерами того или иного вида. Заполненные людьми узкие улицы ограничены рядами массивных зданий (39), деревья «под замком» (39), а каналы, подобно рвам феодальных замков, петляя, окружают свои территории (47). Поэту не остается ничего другого, как высмеивать этот принцип матрешки, восклицая в шутливо-патетических тонах:

 О, мир, свернись одним кварталом,

одной разбитой мостовой,

одним проплеванным амбаром,

одной мышиною норой (40)[171].

Феодальную атмосферу этого якобы социалистического города еще больше подчеркивает своеобразная внутритекстовая геральдика. Так, мир международного капитала представлен здесь компанией Зингера, чей символ — крылатый глобус — помещен высоко над Невским проспектом (24). Он выражает всемирную власть загнивающего, но все же мощного капитализма, причем, что хуже всего, эта эмблема никого не возмущает и не смущает. Мелкая торговля занимает в иерархии более скромное место, но и она имеет свои «геральдические» знаки, такие как позолоченный крендель на пекарнях (46). Все эти эмблемы фиксируют установившийся иерархический порядок и помогают разграничить конкурирующие друг с другом фракции. В этом городе нэповской торговли, разобщенном соперничеством, идет жестокая борьба за выживание, в которой участвуют даже собаки, подражающие своим хозяевам. Они «грызлись за свой перекресток — кому на часах постоять» (31).

Как и приличествует «средневековому» городу, нэповский Ленинград плохо освещен. Немногочисленные уличные фонари «бескровны, как глисты» (57), они лихорадочно «бредят» и болтаются» (41) в бесплодной борьбе с темнотой. Неудивительно, что «лампа медная в окне, / как голубок веселый Ноев, / — едва мерцает, мрак утроив» (45). Подобно голубю, которого Ной после потопа выпустил из ковчега в мир на разведку, эта лампа слишком рано приветствует зарю послереволюционного мира. Город Ленина мрачен и грязен, несмотря на заливавшие его в 1917 году очистительные водяные и огненные потоки; эти могучие силы прошли через город бесследно.

Источники естественного света тоже слабы. Так, луна — всего лишь «длинное бельмо», а звезды низведены до статуса маленьких «канареек ночи» (45), таких же домашних, как и сами эти птички в мещанских квартирах нэпманов. Неудивительно, что пятиконечная звезда, эмблема яркого Нового мира, заменена тусклой церковной «свечкой-пятериком», которая «через миг погасла» (34). Такой и должна быть судьба света в мире предрассудков, не верящем в просвещение и предпочитающем ему религиозный обскурантизм. Неудивительно, что солнце, встающее над Москвой (древней и новой столицей страны), наполняет старух бывшей столицы, Санкт-Петербурга, «тоской» (33). Мир нэпа полон старух обоих полов, напоминающих старую «наседку» из «Двенадцати» Блока.

Мрачность города связана и с его массивностью. Он построен из тяжелой и непрозрачной материи и загроможден объектами внушительных пропорций. Так, буфет в некой нэповской квартире высится, «словно Арарат» (40), винные рюмки весят по несколько пудов, водопроводные краны «толсты» (41), а окна «могучего» дома — «в каменной рубахе» (41). Весь город — «свинцовый идол» (40), крушащий все хрупкое и утонченное. Неудивительно, что в его центре стоит бронзовый колосс на гранитной скале, памятник Петру I, основателю города, который, согласно многим литературным текстам XIX и XX веков, ночами носится по улицам, чтобы «губить без возврата» несчастных жертв (как в романе А. Белого «Петербург»). Трудно найти изящество и красоту в месте, где даже ручеек напоминает «толстый обрывок слюны» (31), а дым столь плотен, что образует «отрепья» (25)[172]. «Жирные» автомобили (24) и деревья (31) усиливают и без того отталкивающее впечатление грубости и замызганности этого мира, который есть не что иное, как «густое пекло бытия» (55). Мир города слишком материален для того, чтобы пропускать преобразующий свет рациональной мысли.

Общество, населяющее этот город эпохи нэпа, также отличается грубым материализмом, то есть страстью к материальным благам, которые большинством населения рассматриваются как высшая ценность в жизни. Поэтому неудивительно, что «на рынке» в одноименном стихотворении «бабы толсты словно кадки» (35) и что многим по душе «бокалов воркотня» (43). По существу, город охвачен своего рода фетишизмом: владельцы магазинов и уличные торговцы выполняют функцию глашатаев и соблазнителей, завлекая городских обитателей товарами. Мало кто сопротивляется этому соблазну, напротив, почти все охотно присоединяются к древней пляске вокруг золотого тельца — или, за неимением такового, вокруг пары штанов:

 Маклак штаны на воздух мечет,

ладонью бьет, поет, как кречет:

маклак — владыка всех штанов,

ему подвластен ход миров,

ему подвластно толп движенье,

толпу томит штанов круженье,

и вот она, забывши честь,

стоит, не в силах глаз отвесть,

вся прелесть и изнеможенье! (48)[173].

Можно возразить, что острие сатиры здесь направлено скорее на нехватку жизненно необходимых товаров, чем на саму утварь, служащую объектом мелкобуржуазного фетишизма. Однако в целом цикл ясно свидетельствует о том, что поэта угнетает зависимость людей от физических нужд и материальных потребностей: штаны и сапоги для них гораздо важнее пламенных слов мудрости, идеальный Новый