Нора (сборник) - Азольский Анатолий

Восемнадцать часов находился он уже на территории СССР, вокруг говорили только по-русски, за небольшим исключением видел он славянские лица и вынужден был констатировать: контроль власти ощущается, но есть такие места, где правом на существование служат сущие пустяки, трамвайный билет хотя бы, если купишь его в дребезжащем на поворотах вагоне. В поездах внутреннего следования, надо полагать, предъявишь билет — и спи сколько хочешь. Весь вопрос в том, что до поезда надо добраться. А поезд нужен: три города надо проведать, до них — более тысячи километров. Пройтись пешком по Руси — занятие полезное, сулящее, однако, опасности, друг семьи Василий уши прожужжал о паспортной системе при отсутствии оных паспортов у значительной части сельского населения. Что касается этого города, то жизнь здесь плоховатая, не сытая, но и не голодная, попрошаек не замечается, проституток нет, но они появятся, о чем свидетельствуют стены общественных ватерклозетов, спасительные женщины эти попрятались, надо полагать, до наступления темноты.

Какое-то неустройство в себе чувствовал мужчина, не имевший ни одного удостоверяющего личность документа, даже паршивой жировки об уплате коммунального сбора; в душе и теле его поигрывало некое брожение чувств; причину дискомфорта человек понял, когда выдернул из кармана газету «Ленинградская правда», оглядел ее и постиг: город сей он навестил в самый канун знаменательных событий! Ленгорисполком извещал жителей: с сегодняшнего дня уличное освещение не будет — из-за прихода белых ночей — включаться вплоть до 15 июля! Не будет!

О необычном небесно-атмосферном явлении, получившем название «белые ночи», мужчина знал, слышал о нем из разговоров тетушек, и явление сие было для него таким же отдаленным и почти сказочным, как пожелтевшее, сохраняемое для памяти письмо управляющего имением о том, что неплатежи достигли угрожающих размеров. Ныне же известие о белой ночи привело его в уныние. Ночь — белая! Ночи — вообще нет! Нет спасительной темноты, а ведь отсутствие света способствует контактам с проститутками. Рушится план, ночевать негде. И вообще местный народ, какую бы похабщину в сортирах ни писал, отличался настороженностью, на контакты с первым встречным не пойдет, и все хваленое гостеприимство людей этих опровергается вопросом: «А кто ты, дорогой товарищ, где прописан?»

Время шло, мужчина допивал компот, о котором в меню было написано, что он из сухофруктов, и постепенно от разочарования приходил к более успокоительным мыслям. Стало радовать само слово «белая», в определении наступающей ленинградской ночи звучало нечто, придающее этой части суток смысл, далекий от календаря.

Мужчина воспрял духом, уверяясь в том, что вся затеянная им эпопея завершится благополучно, несмотря на столь трагическое ломоносовское начало. Обязательно завершится! Произойдет нечто из ряда вон выходящее — как в тот день далекого детства, когда тетушка, еще молодая и неотразимая, потащила его в гости к кому-то, а ему так надо было остаться дома наедине с горничной! Он молил о чуде, когда шли по бульвару, и чудо свершилось, тетушку атаковали жонглеры передвижного цирка, дурашливый гимнаст корчил рожи, на руках идучи, под юбки заглядывая, вот так и удалось улизнуть.

Такой вот скоморох, балагур и пройдоха ой как пригодился бы сейчас! Поводырем послужил бы! Тем дурачком, в тени которого можно побыть некоторое время, повторяя слова его и повадки, чтоб сойти за местного, за ленинградца. Человека его лет найти надо, здешнего, знакомого со многими женщинами. Надо найти!

5

Мужчина 30–35 лет, обладатель нескольких трамвайных билетов в кармане, усмехнулся, потому что мысль о дураке и поводыре возникла уже после того, как искомый им человек был найден и потому не признан сразу годным, что очень уж походил он внешностью на него и внушал неясные опасения. Впрочем, они рассеялись, когда мужчина вгляделся в дурака и балагура: нет, не схожесть, а всего-то отсутствие у обоих каких-либо впечатляющих или просто выразительных, особо запоминающихся черт.

Майором был этот спаситель, танкистом, судя по эмблеме на погонах, и в столовую эту он вошел чуть ранее мужчины, успев уже показать себя во всей красе, потому что нетрезвым прибыл сюда, намеревался хорошо выпить здесь, для начала оповестив официантку, что он не просто майор, а воин, прошагавший от Сталинграда до Берлина. Ратные подвиги майора удостоверяли орденские планки и нашивки за ранения; ими, ранами, можно было объяснить склонность хмельного майора как впадать в безудержную удаль, так и умело изображать ее.

Мужчине знаком был тип воина-буяна, бахвала точнее, который на самом деле всегда держится поближе к тылу и при первых выстрелах либо ищет укрытия, либо норовит броситься в бой безрассудно и немедленно, лишь бы поскорее кончился ужас того выбора, что делается не им, а кем-то или чем-то и сводящийся к ответу на вопрос: убит — буду или нет? Таких храбрецов он видал не раз — в Касабланке, в Лондоне, под Марселем. Такие герои всегда благосклонно принимают подношения, и майор как должное, как признание своих заслуг встретил появление на столе графинчика с водкой и закуски; то и другое было заказано мужчиною и не осталось незамеченным, майор назвал себя: «Яков», мимо ушей пропустив имя «Георгий», слетевшее с уст мужчины.

— Гвардия после первой не закусывает! — провозгласил майор, и мужчина по имени Георгий оказался достойным собутыльником, ибо вспомнил присказку одного полузнакомого британского лейтенанта:

— Верно!.. А между первой и второй — пуля не пролетит! Выпьем!

Нужные слова нашлись и для третьей, и для четвертой рюмки («За дам, выпьем за шепчущих „дам“!»). После шестой мужчина, назвавший себя Георгием, уже много чего знал о майоре Савкине Якове Григорьевиче, и чем больше узнавал, тем большей симпатией проникался к нему, хвастуну, вралю и несчастному человеку, которого злые люди выпихивали из армии за надуманные грехи, — его, все четыре года сражавшегося за свободу и независимость Родины, награжденного (майор тыкал пальцем в планки на кителе) двумя орденами Отечественной войны второй степени, орденом Красной Звезды, медалями за оборону не какого-то Ташкента, а Москвы и Ленинграда, да, да, город на Неве многим, очень многим обязан майору Савкину Якову Григорьевичу, и женщины города на Неве с распростертыми объятьями встретят того, кто проливал кровь за их жизнь (палец майора Савкина коснулся нашивок)…

Еще до того, как мужчина по имени Георгий свернул разговор на женщин, майор обнародовал сведения чрезвычайной — для его собеседника и собутыльника — важности. Он был — проездом в Ленинграде, путь его лежит в Москву, где он надеется найти справедливость, попранную в штабе Ленинградского военного округа. Сама справедливость находилась в объемистом конверте, который был извлечен из кармана галифе, продемонстрирован и сунут обратно, содержимое ценных бумаг доведено до сведения Георгия: майора выгоняли из армии, неправильно подсчитав выслугу, что сказывалось на пенсии, и все недостающие до двадцати лет службы приказы о пребывании в действующей армии — на каких должностях и где — находятся именно в этом конверте. Яков Григорьевич, узнал также Георгий, женат, супруга работает в системе военторга, живет под Ригой, сам он служит в Эстонии, рядом с Таллином, в Москве есть квартира, есть и здесь, беда в том, что ключ от нее он отдал какой-то женщине и не может вспомнить…

Этому приходилось верить, потому что заплетался не только язык Якова Григорьевича. Мысли его путались, ни одну из них он не мог завершить, перескакивал на другую, а однажды едва не бросил Георгия на произвол судьбы, пойдя в туалет и оттуда рванув прямиком на улицу, забыв о недопитой бутылке и недоеденном шницеле. Великодушно позволив Георгию расплатиться, он набрал горсть мелочи и, локтем опираясь на телефон-автомат у неработающего гардероба, стал названивать тем, за кого поднимал четвертую рюмку и кого находил в растрепанной записной книжке. История его отношений с каждой из этих женщин была замысловатой, тон переговоров с ними менялся применительно к обстоятельствам, в которых находились потревоженные его звонками дамы; кое-кто из них пребывал, к несчастью, в замужестве, о чем, с размаху повесив трубку, оповещал майор, тут же находя замену отказчицам в неиссякаемых листочках записной книжки.