Русская Вандея - Иван Калинин

Роль церемониймейстера при дворе Шкуро играла графиня Воронцова-Дашкова, невестка бывшего наместника Кавказа, жена его младшего сына. Она, что называется, охаживала жену «народного героя», относясь к ней отчасти заискивающе, отчасти покровительственно и стараясь подготовить недавнюю скромненькую офицершу к роли знатной дамы. Сам «герой» очень плохо поддавался светской дрессировке, и громкая фамилия графини не мешала ему называть ее довольно фамильярно «графинчиком».

«Герою» все прощали, извиняли даже самое грубое нарушение светского этикета.

За обедом графиня рассказала несколько интересных подробностей отречения великого князя Михаила Александровича со слов своего мужа, который присутствовал при этом историческом акте. Потом речь зашла об убийстве Рябовола. Обе дамы высказали все, известные им, слухи по поводу того, кто бы мог отправить на тот свет председателя Рады.

— Ах, да, кстати: где сейчас ваш племянник по мужу граф Илларион? — спросил я графиню.

— Это Ларька-то? Андрей Григорьевич пристроил его у себя при штабе. Этот Ларька — позор всей нашей семьи, совсем беспутный юноша. Представьте себе: рябоволовская история высоко подняла его марку. Еще бы! Его сочли способным на участие в политическом заговоре, сначала считали чуть ли не организатором! После этого он сам поднялся очень высоко в собственных глазах. Сферы, полагая, что он и в самом деле участник этого убийства, начали ценить его. Счастье само свалилось ему на голову.

Чтобы нанести визит самому Шкуро, я отправился на следующий день на вокзал, где он жил в своем поезде, приезжая домой в редких случаях.

По вокзалу обыкновенно можно судить о целом городе, т. е. о характере его населения, о темпе его жизни и т. д. Екатеринодар, действительно, отражался здесь. Ни нагрузки товаров, ни отправления поездов, никакой деловой работы. Но много военщины и много разговоров. На запасных путях в этот день стояло четыре «собственных» поезда: Деникина, Богаевского, Сидорина и Шкуро. Подле каждого из них прохаживались с самым беззаботным видом чистенькие офицерики.

В двух воинских поездах, предназначенных завтра к отправке на фронт, шум, руготня, песни. На рельсах подле одного из них летучий митинг.

— Уж надо нам, браты, что-нибудь одно делать: или воевать, так воевать, как следует; или же прямо заявить: мир с большевиками, долой войну. А то с этой канителью мы и сами маемся, и других мучим, — ораторствовал молодой интеллигент в новенькой черкеске.

— Нейтралитет лучше… Ни за Деникина, ни за большевиков. Мы сами по себе, — гуторили станичники.

Обращение ген. Хольмана, умолявшего казаков не умывать рук наподобие Пилата, не проняло хохлацких натур.

Интеллигент начал доказывать им нелепость нейтралитета, но я пошел дальше и не слышал конца речей.

Шкуринский поезд отличался от других оскаленными волчьими пастями, намалеванными на каждом вагоне.

— Андрей Григорьевич сейчас занят в оперативной части. Минут через двадцать он явится сюда, — сказал мне личный адъютант ген. Шкуро, молоденький, краснощекий горец Аликов, приведя меня в вагон-столовую.

Человек десять дожидались приема у кубанского командарма.

В томительном ожидании я осмотрел внутренность вагона до мельчайших подробностей. На стене, возле стола, висел неизбежный портрет генерала, писаный масляными красками; у входной двери — таблица штатного состава штаба кубанской армии. Столько-то офицеров, столько-то врачей и, между прочим, — фотограф.

Шкуро более всех других вождей белого стана любил рекламу. Фотограф сопровождал его везде, увековечивая его бессмертные деяния. Рассказывали, что однажды в Кисловодске он попал в не совсем приятное положение, зайдя с супругой в кинотеатр, где демонстрировали небольшую фильму «Ген. Шкуро на фронте», при чем на экране он увидел себя на башне бронепоезда в обществе юной сестры милосердия. После этого даже острили: «Какой же Шкуро храбрец, если он побледнел, увидя себя «на фронте».

— Вы по личному делу? — спросил меня пожилой инженерный полковник. — Говорят, генерал не в духе. Вчера ездил куда-то на станичный сход, но едва ноги унес. Я к нему по важнейшему делу. Вчера не мог приема дождаться. Даже и такой популярный человек уже ничего не может сделать с казаками, 2 января он пожертвовал два вагона мануфактуры для шитья и раздачи белья казакам. — «Ну и штука, — говорят станичники, — не свое же жертвует? Вывез казенное добро и дарит; подумаешь, благодетель!» Ничем теперь не проймешь казака.

В это мгновение Шкуро вошел в вагон.

В течение минувшего года мне приходилось видеть его несколько раз, хотя и мельком. То был другой человек. Этот же и впрямь походил на волка, притом затравленного. Грубая, желтая кожа его лица сильно сморщилась, воспаленные глаза провалились. Волосы совсем не напоминали теперь хохлацкого чуба, а торчали клочьями во все стороны. Щеки сводила нервная судорога. От веселого, бесшабашного Андрюши не осталось и следа.

Не по плечу, видно, пришлась ему работа, которую взвалил на него Деникин. Наездника посадили в штаб, рубаку заставили уговаривать. Одно дело собирать шайку сорви-голов, другое — поднимать на бессмысленную, опротивевшую войну народ, не желавший воевать.

«Герой», беседуя с кем-то из штабных, прошел за занавеску, которая отделяла небольшой угол, предназначенный для приема командармом посетителей.

Старенький генерал генерального штаба, с порыжелым портфелем под-мышкой, степенно раздвинул полы занавески. Почтительно, обстоятельно, спокойно начал он свой доклад о том, как в декабре отправился в командировку в Ростов, и как военные обстоятельства помешали ему выполнить поручение.

— А знаете, ваше превосходительство, вы в Ростове баклуши били, больше пьянствовать изволили, — вдруг резко и громко оборвал докладчика Шкуро. — Да, да, я имею точные сведения. Что? Ничего слушать не желаю. Мне не надо таких работников. Кто следующий?

Старик, пожимая плечами, вынырнул из-за занавески и поспешил к выходу, стыдясь глядеть на публику, свидетельницу нанесенной ему, быть-может и незаслуженно, обиды.

Есаул-кабардинец, небольшой, приземистый, с продолговатым лицом, очень смело шагнул к генералу.

— Пакорнэйше прашу, ваше превасхадытэлство, принять минэ снова. Желаем командовать своя сотня…

— Вы? Вы? Как вы смели явиться на мои глаза? — еще более свирепо кричал герой. — Вам сотню возвратить? Да ведь вы у меня только и делали, что грабили. Вспомните Новомосковск…

— Ваше превасхадытэлство, разрешение было… — начал кавказец, но резкий и внушительный удар кулака о письменный стол оборвал его объяснения.

— Вешать вас надо было! Из-за вашего увлечения грабежом чуть весь полк не погиб. Я вас только выгнал тогда. И теперь видеть не желаю.

— О, господи! — прошептал полковник-инженер, два дня дожидавшийся приема. — Лучше уж я в другой раз.

Стремительно схватив со стола фуражку, он опрометью бросился к выходу.

— Савсэм шайтан… Савсэм зазнался, — вполголоса лепетал кабардинец, представ перед публикой.

Постояв некоторое время возле стола, он развел руками, прищурился и прохрипел в направлении занавески:

— Нэ хочишь — нэ надо. Сам абреков[305] наберу. Сам атряд сфармирую. Сам Шкуро буду.

С этими словами будущий Шкуро медленно поплелся из вагона, положив руку на кинжал.

Настоящий же Шкуро в это время выслушивал доклад третьего посетителя, хилого, невзрачного врача.

— Аликов! — загремел генерал через минуту. — Возьми этого типа. Я вас арестовываю. Вы в Харцызске не погрузили транспорт раненых вопреки моему приказанию.

— Я не мог погрузить… Все платформы, которые предназначались для транспорта, захватила администрация под свою мебель, везли рояли, шкафы…

— Слушать не желаю. Увести его, Аликов! Под суд без всяких разговоров.

Когда Аликов вывел из-за занавески перепуганного врача, в вагоне, кроме меня, никого не было. Напуганные участью первых трех, остальные посетители в панике бежали.

Прием у кубанского командарма должностных лиц и просителей быстро кончился.

XXVI

НА ПОСЛЕДНИХ ЭТАПАХ

Оттепель, испортив дороги и лед на Дону, приостановила головокружительное наступление красных.

Белые войска немного передохнули, расположившись по левому берегу реки и заняв оборонительное положение. В низовьях, против Ростова, стоял малочисленный корпус ген. Кутепова, — все, что осталось от Добровольческой армии. Далее к востоку, до устья Маныча и по нижнему течению его — все еще многолюдная Донская армия, с надломленным духом, но не вышедшая из повиновения вождям. Наконец, еще восточнее, по среднему течению Маныча, перпендикулярно к линии Царицын — Торговая, расположились кубанские части, которые чем более пополнялись людьми, тем сильнее разлагались. Это место было наиболее уязвимое. Противник быстро нащупал его.