Самая страшная книга 2017 (сборник) - Майк Гелприн

Мишка – как-то странно, боком, подволакивая левую ногу – подошел и забрался на табурет. Икота усилилась.

– Может, тебе воды?

Сын снова икнул.

– На, – Олег плеснул в коричневую от чая кружку воды и повернулся к Мишке. – То… – и замер на полуслове.

Мишка сидел, сгорбившись над тарелкой с тушенкой, и открывал рот. Открывал медленно, как будто время вокруг него застыло. Открывал – и так же медленно, словно пробираясь через что-то вязкое, наклонялся вперед. Открывал и открывал, открывал и открывал… разве человеческая челюсть способна расходиться так широко?

И тут Мишка исторг из себя молочно-белую шевелящуюся массу.

Олег взвизгнул и отшатнулся, расплескав всю воду – а потом и вовсе выронив из рук кружку.

Обмякшее тело мальчика – как оболочка, из которой выпустили воздух, – повалилось на стол.

А черви все шли и шли из него, шли и шли, настойчиво и целенаправленно – в миску с едой. Тушенка с помидорами и хлеб уже скрылись под слизистой пульсирующей кучей, а те черви, которые уже не помещались в миске, ползали по столу, жадно пожирая крошки. Они облепили банку из-под тушенки, нож, которым Олег резал хлеб, – все, что когда-либо касалось еды. В воздухе нарастал едва заметный, но уже ощутимый густой и липкий звук чавканья, всасывания и втягивания в себя.

Черви жрали.

А те, что нажрались, так же настойчиво и целенаправленно возвращались обратно. В застывший широко раззявленным рот Мишки.

Олег заорал.

– Только маме не говорим, – бормотал Олег, ведя машину. – Только маме не говорим, только маме не говорим…

Мишка на заднем сиденье начал икать.

Олег, не оборачиваясь, сунул ему заранее приготовленную шоколадку.

Икота прекратилась.

– Только маме не говорим, – Олег бросил взгляд в зеркало заднего вида. – Только маме не говорим.

Мышцы еще плохо слушались Мишку – он жевал, преувеличенно широко раскрывая рот и кривясь всей левой половиной лица.

– Не так, – сказал Олег и зажевал в зеркало. – Вот так. Вот.

Мишка внимательно проследил за примером и повторил за отцом. Гримаса стала значительно меньше, и куски шоколада перестали выпадать изо рта.

– Да, молодец, – кивнул Олег. – Молодец.

Мишка попытался улыбнуться, продолжая жевать, – и еще один кусок шоколада упал ему на колени. Вслед за ним изо рта скользнул белый гибкий червь.

– Нет! – выкрикнул Олег. – Нет! Не надо! Так не надо!

Червь замер.

– Обратно, – замахал рукой Олег. – Обратно! Не надо так!

Червь, как короткая холодная макаронина, втянулся обратно.

– Не надо, – повторил Олег. – Еды много. Еды очень много. Еда будет всегда. Так не надо. Никогда не надо. Не выходите. Сидите. Так не надо.

Мишка – или черви в мертвом теле Мишки? – послушно кивнули.

– Только маме не говорим, – снова забормотал Олег свою мантру. – Только маме не говорим. Только. Маме. Не. Говорим.

Ольга Рэйн

Синего озера хозяйка

Я просыпаюсь с первыми лучами солнца, но встать сразу нет сил, я долго лежу, смотрю, как комната наполняется светом.

Солнце проходит сквозь цветастый ситец занавесок, как сыворотка сквозь сито, когда творог откидываешь, – в комнате одна лишь водянистая муть, а все остальное солнечное: запах реки, радость цветов и листьев, бриллиантовый блеск бесчисленных капель росы – все остается снаружи, не доходит до меня.

Я поднимаюсь, ковыляю по крохотной комнатке полусогнутая, пытаюсь размять поясницу. Дом спит, я слышу храп мужчин, да и невестка, Параша, последние пару лет не хуже заливается. Стареет красавица, раздалась сильно, характер у нее испортился, уж как Петеньке нашему с женой повезло, а все Параше не по нраву. Аглая старается-старается, а никак свекрови не угодит.

Маленькие спят на чердаке, прямо над моей каморкой, я слышу, как они начинают вертеться на своих лежанках, еще крепко спящие, но уже плывущие к поверхности сна. Свет солнечный ведь первыми будит старых да малых, тянет из сна золотым неводом, зовет: «Открой глаза, посмотри на меня, впусти меня в себя». Старым добавляет: «Сколько уж их осталось-то тебе, этих рассветов, вставай, не пропускай, скоро отоспишься». Малый смеется: «Сколько их у тебя ни будет, а и меня не пропусти, торопись, беги, все впитывай, ничего не отпускай».

Я открываю деревянную дверь, стараясь, чтобы не скрипнула, иду мимо кухни, где Параша вчера с вечера ставила сдобное, пряно и широко пахнущее тесто, мимо стола, сколоченного еще моим Семеном, выглаженного до блеска за долгие годы телами всех, кто за ним ел и пил. Бывало, что скудно, одну кашу неделями да щи пустые, а бывало и сытно, с курицей, маслом да салом. От работы мы никогда не бегали, а уж даст ли Бог урожай, на то Его воля – не наша.

Старое потемневшее зеркало отражает меня – тоже старую, потемневшую, с трудом ковыляющую там, где раньше проходила быстро, красиво, заглядывая в блестящее серебро на миг, – косу поправить или хитро подмигнуть сама себе. Веселая я была, радостная, очень счастливая почти всегда.

В сенях ждет кошка, маленькие подобрали, выкормили, хорошая выросла, ласковая. Работы ей у нас немного – в дому ни мышей, ни крыс никогда не водилось из-за меня. Кошка мяукает приветственно, хвост трубой, но близко не подходит, тоже не любит. Мы ведь с Семеном моим даже коровы не держали, пока Василек не женился и не привел в дом Парашу. Семену когда было заниматься, и так все хозяйство на нем, а от меня вся скотина всегда шарахалась. Зато Параша сразу хлев собрала: свиней, двух телок, овечек с десяток, работящая она была молодуха, а уж красавица – мне молодой ровня.

– Не ровня, – говорил Семен, опрокидывая меня на перину и щекоча своими усами, длинными и пушистыми, как у бравого кавалериста, хотя и почти уже седыми. – Не было тебе ровни ни тогда, ни сейчас.

Я запрокидывала голову, смеялась, а сама вспоминала, каким его впервые увидела у озера – худеньким и хрупким черноволосым мальчиком с дудочкой. Как полюбила его с первого взгляда, как будто расцвела душа в одно мгновение. Вот еще только что не было ничего, а один взгляд в его лицо – и я совсем иная, и мир иной, и обратно не повернуть.

Мой Семен целовал меня, я летела в небесах, счастливая, и все мне казалось, будто я…

«…бессмертна, во веки веков», – говорит отец Григорий. Я чуть качаюсь от усталости – давно не была у заутрени, забыла, как ее тяжело выстаивать, да после долгой дороги, да после девяноста семи лет.

Церквей много позакрывала советская власть, приходится теперь добираться за тридевять земель. Я давно не была, меня не сильно и тянет, да сегодня Василек настоял, езжай, говорит, мама, постой службу, вот Аглаю с собой возьми и девочек, я телегу заложу.