Хаидэ - Елена Блонди

— Буду ждать, мой хозяин.

Она поднялась и пошла, а полосатая ткань омахивала ровные кончики зеленой травы, что вся — одного цвета и размера.

— Куи-куи, гладкая тварь, — жрец усмехался, следя за высокой фигурой.

Она считает себя умнее его. Быстроживущие все такие. Прибегают, дрожа от жадности — все успеть, все перепробовать. Проглотить то, что не прожевали. Это понятно, у них так мало времени. Эта — гладкая, если не станет жрицей — состарится скоро — через семь лет. И потому она так полезна, знает, знает и торопится, изо всех сил. Пусть отдает их все. Сколько таких мелькнуло за последние две сотни лет. И никто не остался.

Глава 26

Ахатта проснулась от детского плача и, подхватившись, нагнулась над завернутым в плащ ребенком. Бормоча ласковые слова, распахнула мятое и изрядно выпачканное платье, давая мальчику грудь. И уселась удобнее, чтоб маленький Торза не сползал с ее острых коленей. Слушала как жадно, толчками, он выбирает из груди молоко, трогала пальцем маленький кулачок. А потом подняла голову в прозрачную темноту. Тихими шагами подошел Убог, присел рядом, кладя на траву связку из трех птичьих тушек, топырящих жесткие крылья.

— Ты уже поспала, люба моя, жена? Хочешь есть? Вот птицы, я их словил, силками.

— Да, люб мой. Поедим и поедем.

Качая мальчика, она смотрела перед собой, задумавшись. А Убог, раздувая пламя маленького костра, испытующе и с беспокойством поглядывал на неподвижное лицо. Скулы женщины обтянуло блестящей кожей, под глазами лежали черные тени, отчего глаза казались темными ямами в пол-лица. Когда мальчик на ее руках уронил головку, засыпая, она поцеловала темную макушку и бережно положила его на плащ, укутывая.

— Мы едем в стойбище, люба моя жена? — с надеждой спросил Убог, прилаживая на рогульки поперечину. Сел рядом, ловко обдирая пестрое перо.

— Что? Да. Да.

— Нехорошо красть детей. Так делают тати. Но если мы едем в стойбище…

— Я же сказала! — она резко поднялась и ушла от костра в темноту.

Дергая руками, расшнуровала платье и скинула его, переступая худыми ногами. Она грязна, как настоящая дикарка. Но скоро, уже скоро. Нагибаясь, собирала с травы предутреннюю росу и прикладывая мокрую руку к шее и плечам, освежила кожу. Потерла горящее лицо. И снова надевая платье, огляделась, будто только проснулась и не понимала, где она.

Мысли путались, бродили в голове медленно, спотыкались и замирали. Что она делает здесь? Зачем уехала в полис. И зачем она — Убог прав, она украла ребенка. И везет его… куда она везет его? Зачем?

Беспомощно оглядываясь, стянула на груди кожаные шнурки, стала завязывать и бросила, опуская руки.

Знак. Без него нет мыслей, она болеет. Может быть, это болотная лихорадка. А может, солнце пробуравило ей голову и выпило мысли, высушило их.

Она быстро пошла обратно к костру, наклонилась, ища сумку. И крикнула так, что маленький Торза заплакал.

— Где? Где она? Ты!

— Что, люба моя, что там? — мужчина вскочил, отбрасывая ощипанную тушку.

Но Ахатта уже схватила сумку, и накативший к сердцу холод медленно отступал, переливаясь по ребрам вниз, к животу и заставляя колени мелко дрожать.

Прижимая мягкий кожаный мешок к груди, она снова исчезла в темноте.

Убог отряхнул тушку и, нанизывая на острую ветку, зашевелил губами, хмурясь и мучительно соображая. Его изменившееся тело что-то помнило само, и когда не нужно было думать, он поступал стремительно и верно — пускал стрелу в цель, выхватывая ее из горита, отвечал что-то разумное, на быстро заданный вопрос. Но как только нужно было задуматься специально, голова становилась большой и мягкой, и невозможно было нашарить в ней нужных мыслей. Это не волновало его, пока он жил в племени и ходил следом за Ахатой, испуганно округляя руки, оберегая ее от излишней быстроты. Но сейчас ее решения были его поступками. И не умев подумать эту мысль, он просто тревожился. Да еще печалился и злился, что так плохо умеет думать.

Когда женщина смотрела на него, улыбаясь усталой улыбкой, он успокаивался. Она не сделает плохого. Смотрит… Но потом она отворачивалась, на худое лицо с острыми скулами наползала тень — сложное выражение решительности, смешанной с недоумением. И Убог боялся подумать мысль, что подползала и дергала его за руку. Может быть, его люба жена — безумна?

Чтобы не испугаться совсем, тому, что посреди темной степи двое безумных везут куда-то крошечного чужого сына, мужчина замурлыкал песенку, старательно прогоняя страхи нескладными веселыми словами.

— Ба-боч-ка, баа-боч-ка,

— Крылушки, нож-ки…

— Сядь на головушку…

— Хлебушка дай…

Фигура Ахатты показалась в свете костра. Держа руку у выреза платья, она смеялась, повторяя за ним слова песенки. Оборвав себя, спросила:

— Ты помнишь, кто пел ее?

— Нет… А, да! Ее пел страшный мужчина, который бежал за мной по степи! Но это не его песня, люба моя, это песенка дороги, ее знают все.

— Знак, — сказала Ахатта и улыбнулась, — знак.

Ее лицо было светлым и спокойным, глаза уверенно блестели. Садясь, она вытащила зубами пробку из меха с вином и сказала:

— Где твоя птица, есть хочу.

— Сейчас, сейчас, люба.

Убог суетился, радуясь, что его люба стала обратно умной и передумала терять голову. А та ждала, когда мясо прожарится, и тоже радуясь кристальной чистоте мыслей, думала, поглаживая спрятанную на груди подвеску.

Почему только что все казалось ей неразрешимым? И неправильным. Она все делает верно. Она одна все делает верно! Мальчик не нужен никому, его даже не сумели как следует оберечь. Пришла она, но так же могла явиться любая другая, обольстить Теренция змеиными словами и, разглядывая ребенка, брызнуть на него ядом. Или уколоть в темечко тонкой иглой. Он был в опасности, и она его спасла. Неум спрашивает, отвезет ли она мальчика княгине…

Она ласково кивнула Убогу, беря из его рук горячую тушку, каплющую ароматным жирком.

Княгине? Которая не сводит ног и не видит ничего, кроме своего обильного речами чужестранца? Ну уж нет. Что может она дать сыну, если сама — думает, как низкая площадная девка… Ахатта слышала, чему она учит девочек. Ведь это все ее память, а не рассказы нянек. Разве будущему вождю место рядом с такой. Он — избран.

— У меня есть еще лепешка. Последняя.

— Спасибо тебе, люб мой, муж.

Дети. Высокие дети, лучшие дети, они — будущие мужчины. И место им, где знающие и умелые смогут вырастить их по-настоящему. Ну, с чего она решила, что ее мальчик несчастен? Когда тупые тойры увели ее, а она рыдала и протягивала руки, мальчик возлежал на руках белого жреца и был счастлив. Так же он счастлив и сейчас. Конечно! И она сделает Хаидэ доброе дело, отвезя ее сына туда же, пусть братья растут вместе.