Чужой среди своих 3 - Василий Сергеевич Панфилов

свободное место на лавочке неподалёку, так что, без особой на то нужды поглядывая на вход, я расположился со всем удобствами.

— А хороша погода… — начал разговор подсевший старичок в нечистой пижаме, подсевший с вонючей самокруткой, — облака-то какие, а? Сейчас бы на рыбалку! Вот помню…

Он ещё что-то говорил, но я, не настроенный на беседу, даже не угукаю, сосредоточившись на чтении и еде, и старичок, обозвав меня «щенком» и ничуть не фигурально сплюнув мне под ноги, удалился в поисках подходящего собеседника. Ничуть этим не расстроенный, меланхолично дожёвываю пирожок, так и этак прокручивая то предстоящий разговор с родителями, то вчерашних парней.

Не могу ручаться за их принадлежность к Комитету, но и тот рыхлый, бросившийся мне в ноги, и чернявый, который пошёл на меня чуть ссутулившись и выставив вперёд руки, почти наверняка самбисты.

— Очень может быть, даже не разрядники, — констатирую я, припомнив пару моментов, — а это…

Спохватившись, замолкаю, машинально оглядываясь по сторонам.

Понятно, что КГБ и милиция не являются монопольными правообладателями самбо, но они и в моём времени очень плотно курировали самый советский вид борьбы, а в этом и подавно. Всё пропитано и пронизано!

Стажёров, да и просто разного рода агентов, отрабатывающих мелкие привилегии и наслаждающихся причастностью, у Комитета хватает, и это, похоже, они самые и есть. Подавив лёгкое злорадство по поводу полученной ими взбучки от начальника или куратора, доедаю последний пирожок, вытираю руки и губы газетой, и, откинувшись на спинку скамейки, жду…

Мыслей до чёрта… и о вчерашнем, и о том, как буду разговаривать с родителями, и…

— Задремал? — услышал я мамин голос, не сразу реагируя.

— Ну да, — удивлённо соглашаюсь с ней, протирая глаза, — похоже на то. Вы уже? Быстро.

— А… уже почти полвторого? — удивляюсь, поглядев на циферблат наручных часов, — Всё?

— Всё, — вздохнула мама, — Устал вчера?

— Устал, — киваю, с трудом удерживаясь от подробностей, — Ну что, такси?

Такси в Чертаново, это как кот Шрёдингера, который как бы и есть, но в то же время его нет. Наверное, на бумаге они в наличии, но мы поневоле обошлись частником, словоохотливым дедком, ездящем по доверенности на автомобиле пребывающего на Северах сына, и всю дорогу вещавшим о хрущёвском коммунизме к восьмидесятому году, но содравшему с нас десятку вполне по капиталистически.

— Вот попомните мои слова! — выкрикнул он, захлопывая дверцу «Москвича», — Загнётся капитализм к тому времени! По телевизеру говорят, у них там сплошные крызисы и народу жрать нечево! Попомните, они ещё попросятся к нам за миску баланды, хе-хе… Ну, давайте!

Хлопнув дверцей, он газанул, надрывая двигатель, и поехал по насмерть убитой поселковой дороге, уверенный, быть может, что это путь к Коммунизму.

— Выписали? — поинтересовалась одна из соседских бабок, выползшая на свет божий при виде редкого в наших местах чуда — персонального автомобиля, да ещё и прямо к подъезду, — А говорили, совсем убили… А они, значица, не совсем, да?

Сказав это, она рассмеялась визгливо, заколыхавшись рыхлым телом.

— Слухи о моей смерти несколько преувеличены, — усмехнулся отец, но бабка отсылку на Марка Твена явно не поняла, забормотав себе под нос что-то старушечье, обиженное.

— Через несколько дней на перевязку, и потом только швы снимать, — устало озвучила мама, усаживаясь за стол, — Охо-хо…

— Да нет, — отозвался я, чувствуя, что ещё чуть, и порвусь от переполняющей меня информации, — Охо-хо, оно вот…

… и я положил перед ними гитару, пробежав пальцами по шраму на ней.

— Нож, — дрогнула голосом мама, — да?

— Похоже на то, — киваю, чуть кривовато улыбнувшись, — вчера история была…

Выслушав меня, не перебивая, родители переглянулись, без единого слова обменявшись массивами информации. Только что лица — не лица теперь, а маски африканские, застывшие, нехорошие…

— Значит, так? — молвил отец, глядя в пустоту, будто в глаза кому-то. Нехорошо так глядя…

— Так… — эхом отозвалась мама, положив руку на его ладонь.

— Вот так… — зеркалю, не в силах молчать.

— Ивану Натановичу я ещё из больницы позвонил, — чуть задумчиво сказал отец, — к вечеру обещался быть, как раз и обсудим всё это с точки зрения закона. Не только и даже не столько драчку эту, сколько разговор с опером, странно как-то очень у него выходит, чуть ли не я сам виноват. А тут ещё и тебя…

— Ладно, — мать решительно встала, поджав губы, — я сейчас в магазин…

— Не стоит, — спешно перебиваю её. Мама нахмурилась было, но, чуть помедлив, кивнула.

— Ладно… — чуть нехотя сказала она, — Может, действительно, и не стоит…

Поели наскоро, без особых изысков открыв рыбные консервы к макаронам, обжаренным до лёгкой золотистой корочки, а потом присыпанным зелёным луком и тёртым сыром. Получилось очень вкусно, о чём я и сказал маме, съев добрую половину сковороды.

— Растёшь, — улыбнулась она, потрепав меня по макушке. Потом она осталась на общей кухне, мыть посуду и готовить что-то к приходу адвоката, а мы с отцом перебрались на улицу, в беседку.

Он сперва молча курил, а потом, отжив слегка, принялся травить байки, в основном о своей жизни в ссылке. Рассказчик он хороший, хотя видно, что иногда наступает сам себе на горло, ибо самоцензура — наше всё!

Где-то через час началось паломничество соседей, и, выдержав несколько разговоров с тугоумными бабками, сравнительно ещё молодой, но глуховатой и туповатой однофамилицей предыдущего генсека, и сильно нетрезвым дядей Ваней Мельниченко, пришкандыбавшем на своём протезе в надежде выпить на халяву под интересную беседу с понимающим человеком, мы позорно ретировались.

— К чёрту всё, — обозначил общее настроение отец, закрыв дверь в комнату, — надоело…

К приходу Ивана Натановича стол не то чтобы ломится, но