Подметный манифест - Далия Трускиновская

Устин был почти счастлив. В Сретенской обители ему жилось не больно сытно, зато покойно.

Он даже был рад послушанию - работать на огороде.

Сперва, когда его расспрашивали о прежней жизни, он, всячески скрывая службу в полицейской конторе, сказал, что грамоте знает и почерк имеет неплохой. Но начальствующие решили, что сейчас важнее иметь лишнюю пару рабочих рук на огороде. Землей монастырь владел немалой - огороды простирались до Рождественской обители, хорошо хоть не до Неглинки, к Неглинке же подходить было даже неприятно - река понемногу превращалась в стоячее болото, несло от нее нестерпимой вонью и самое время было засыпать ее наконец песком и землей.

Отец Аффоний заботился о нем - сперва помог обустроиться в келье, подарил лампадку, подавал гвозди, когда Устин приколачивал полочку для книг, потом наставлял, присоветовал взять в духовники строгого отца Флегонта, затевал беседы о божественном, предсказывал немалые монашеские подвиги и последующее прославление Устина.

- Тебя к нам сам Господь привел! - говорил он проникновенно. И до того растрогал бывшего дьячка, что тот однажды, едва не разревевшись, назвал себя великим грешником, недостойным даже таскать ведра с водой к монастырскому огороду.

- А ты поведай, чадо, поведай мне, в чем твой грех? - ласково попросил отец Аффоний.

- Гордыня, честный отче, гордыня неуемная, - сказал Устин. - А она - матерь всех грехов на свете… Это вам лишь кажется, будто я кроток… а во мне-то гордыня… я-то возомнил о себе…

Под сиреневым кустом была узкая лавочка. Сирень уже почти отцвела, только и радости оставалось, что тень. Туда-то и привел Устина отец Аффоний. С лавочки они видели огороды, службы, яблони в саду, и картина была до того мирная - словно бы и не в Москве, а где-то далеко-далеко, там, куда московская суета и не залетает.

Они уселись и оба, словно сговорившись, блаженно вздохнули. И впрямь, чего им тут, в Сретенской обители, недоставало? Лето, можно по огороду ходить босиком, в стареньком подряснике, вервием подпоясанном, - как в древности благочестивые отцы-подвижники хаживали, можно сладким воздухом дышать, можно цветами и всяким листвием любоваться, осознавая, как прекрасен Божий мир…

Румяный отец Аффоний повернулся к молодому послушнику и взглядом пригласил его к беседе.

- Это, свет мой, не исповедь, ты не кайся в грехе, ты просто сказывай, да и только…

- Нет, отче, гордыня - грех, - заладил свое Устин.

Отец Аффоний еще не ведал, что этот несколько суматошный дьячок имеет свойство полностью отдаваться всякой благородной мысли, и даже не своей собственной, а любой - лишь бы требовала от него принести свою жизнь в добровольную жертву. Вот сейчас Устин обнаружил причину своих неудач - гордыню, которая, оказывается, подстегивала его, когда он вздумал служить Митеньке, потом - когда вздумал спасать беспутную Дуньку, да и сейчас, осознав эту беду и предаваясь раскаянию, он сильно боялся - не собрался ли принять монашеский обет из той же гордыни.

- Возомнил о себе, якобы достоин служить,- и друга единственного своего, самую чистую душу, какая только в мире бывала, погубил, - так отвечал он на расспросы инока. - Возомнил, якобы могу, наподобие преподобного Виталия, блудниц спасать!… Что, как не гордыня?!

- Вот про блудниц, голубчик, поведай-ка с толком, - попросил, оживившись, отец Аффоний.

- Да что про нее толковать? Бес в нее вселился, поучений не слушает, - пригорюнившись, сказал Устин. - Девка еще молодая, со стариком живет во грехе, а скажешь ей про грех - еще и кричит… А я ей денег дать хотел…

- Это за что же ты ей хотел дать денег? - вдруг забеспокоился отец Аффоний.

- Чтобы разврату не предавалась, - уныло объяснил Устин - Возомнил о себе, будто могу ее душу спасти, от разврата ее отвадить, чтобы стала, как преподобная Марья Египетская, славы мне, дураку, возжелалось…

- Славы?

- Да, моя гордыня жаждала не спасения ее души, а славы, - сказал Устин. - И для нее славы, и для меня, многогрешного. Вот почему Господь мне не дал ее спасти, теперь я понял. И я уж этой своей гордыни боюсь - ведь непременно еще где-то проявится…

- Это тебя нечистый искушает. Видит, что ты уже на верном пути стоишь, и норовит камень под ноги бросить. А ты не думай о своей гордыне…

- Как же не думать, коли это грех?! - воскликнул Устин. - О чем же мне теперь и думать, как не о своих грехах?

- Дурак, - сказал тогда отец Аффоний. - Вот ты начинаешь думать о гордыне, олух малосмысленный, и о том, как хотел преподобного Виталия превзойти, и тут же ты ту беспутную девку вспоминаешь со всеми ее телесами… ведь пышна телесами, а? Пышна?

- Ох, отче… - пробормотал Устин и вспомнил, как среди кружев ныряла и появлялась соблазнительная ножка в белом чулке. Покраснел он так, что невольно схватился за щеки.

- Вот! Вот так дьявол и подкрадывается! - провозгласил отец Аффоний.

- Так что, выходит, и думать о грехе - грех? - Устин уже вовсе ничего не понимал.

- Незачем тебе тут думать. Вон поливай огород да Иисусову молитву тверди, дьявол и не привяжется.

Отец Аффоний отправил Устина с ведрами к колодцу, но от его поучений бедняга совсем сбился с толку - некстати пришедшая на ум ножка потащила за собой много иных картинок. Тяжек был Устинов путь к святости, но он вознамерился пройти этот путь непременно - и до того увлекся, ведя борьбу с блудными помыслами, коих до беседы на лавочке как будто и не было, что упустил ведро в колодец.

Вечером в келье, вычитав монашеское правило, он лег, но сон все не шел. Устину померещилось, что это - от духоты, тогда он встал и подошел к окошку.

Ночь еще не наступила, было то время, когда сгустившийся внизу сумрак и еще светлое небо как-то уживаются. Устин глядел на огороды и вздыхал. Ему вдруг сделалось очень грустно. Прав был отец Аффоний - бесы имеют способность пробираться в кельи и задавать простодушным послушникам разные вопросы. Вот и Устину вопрос был задан: что ж ты в жизни видел, горемыка, и от чего в обитель убегаешь? Устин возразил бесу, что это не побег, что было в жизни немало хорошего - вон дьячком во Всехсвятском храме служил, да и в Рязнском подворье, кстати, сам Архаров несколько раз его похвалил, так что не бегство, а свободный выбор души… Опять же - где еще смирять гордыню, как не тут?

Но мысль, расслоившись так, что одновременно звучали в голове и вопросы, и ответы, вдруг оборвалась - на огородах в темноте возникла светящаяся точка. Некто перемещался, покачивая фонарем, и фонарь то нырял, то возносился ввысь. Устин сперва развеселился было - что за дикая мысль ночью хозяйничать на грядках? Потом пригляделся и увидел, что прыготня фонаря совершается по неким правилам: вверх-вниз, потом из стороны в сторону дважды, и, малость погодя, вновь то же самое. Тут уж сомнений не было - фонарем подавали знак. После чего его понесли с огородов к каменным зданиям келий, и он пропал из виду.

Устин, приоткрыв рот, следил, что будет дальше, и дождался - увидел весьма смутный силуэт всадника.

Уж кому-кому, а конным на монастырском огороде ночью было не место.

Всадник беззвучно шагом проехал открытое место и исчез.

Устин перекрестился, решив, что все это, возможно, померещилось. Не должно в обители быть таких странных явлений. К тому же, он был непривычен к огородному труду, а сегодня, после поучений отца Аффония, взялся за него со всем пылом и сейчас пребывал в том обалделом состоянии, когда от усталости и сон нейдет. Надо полагать, всадник как раз был вестником одолевающего душу сна, и Устин опять лег на свой топчанчик.

Он прочитал молитву к ангелу-хранителю, закрыл глаза и услышал стук копыт. Всадник был совсем рядом, он проехал мимо здания, где были кельи, но где остановился - Устин понять не мог.

В конце концов он неожиданно для себя уснул.

Наутро, едва открыв глаза, он вспомнил про всадника. Был лишь один способ убедиться, что конь - не сонное видение. Вычитав правило и отстояв службу, позавтракав и получив благословение отца-настоятеля на огородную работу, Устин поспешил к грядкам. Он обошел едва ли не все хозяйство, пока нашел отпечатки подков. И призадумался - они вели от Рождественского монастыря вверх, к каменным зданиям Сретенской обители, вниз же следов не обнаружилось, как будто всадник вместе с конем остался в обители. Устин задумался - человека можно спрятать в келье, но куда же отвели коня?

Три года в полицейской конторе дали себя знать - он испытал безумное желание разгадать сию загадку. И не ради какой-то возвышенной цели, а просто потому, что проснулось любопытство.

Устин знал, как допрашивают свидетелей - он столько этих опросных листов переписал, ссорясь и мирясь со стариком Дементьевым, что получилось бы много больших книг, как в нетронутой архаровской библиотеке. Знал он, как ставятся словесные ловушки. Знал, как обыскивают, знал, как сопоставляют разноречивые сведения. Сам всем этим, правда, не занимался, но - знал. А память он имел неплохую.