Сыновья и любовники - Дэвид Лоуренс

— Она бы рада, и грозится, ну, я, бывает, и подставлю ей скамеечку.

— А вот с моей матерью, что хуже всего, — сказала Клара, — ей и скамеечка не требуется.

— Но до этой вот мадамы матери и длинной дубинкой не достать, — не осталась в долгу миссис Рэдфорд.

— А я думаю, мадаме дубинка не по вкусу, — со смехом возразил Пол. — Мне, например, не по вкусу.

— Вас обоих надо бы треснуть по башке, вам бы это пошло на пользу, — вдруг рассмеялась миссис Рэдфорд.

— Что это вам так не терпится задать мне жару? — спросил Пол. — Я ведь ничего у вас не украл.

— Да уж. Буду смотреть в оба, — засмеялась мамаша.

Вскоре ужин был окончен. Миссис Рэдфорд сидела в своем кресле. Пол закурил. Клара пошла наверх, вернулась с пижамой и повесила ее проветрить на каминную решетку.

— А я об ней позабыла, — сказала миссис Рэдфорд. — Откуда она взялась?

— Из моего комода.

— Хм! Ты ее для Бакстера покупала, а он не стал носить, да? — она засмеялась. — Сказал, на что, мол, ему в кровати штаны. — Она доверительно повернулась к Полу: — Терпеть не мог эти самые пижамы.

Молодой человек пускал колечки дыма.

— Так ведь кому что нравится, — засмеялся он.

Потолковали о достоинствах пижамы.

— Моей матери нравится, когда я в пижаме, — сказал Пол. — Она говорит, я будто Пьеро.

— Сдается мне, пижама вам к лицу, — сказала миссис Рэдфорд.

Немного спустя Пол взглянул на небольшой будильник, тикающий на каминной полке. Была половина первого.

— Забавно, — сказал он. — Но после театра не ляжешь сразу спать, надо несколько часов, чтоб успокоиться.

— Да уж, самое время успокоиться, — сказала мамаша, убирая со стола.

— А ты устала? — спросил Пол Клару.

— Ничуть, — ответила она, избегая его взгляда.

— Сыграем партию в крибидж? — предложил он.

— Я забыла, как в него играть.

— Что ж, я опять тебя научу. Можно нам перекинуться в карты, миссис Рэдфорд? — спросил он.

— Делайте чего хотите, — ответила та. — Только ведь поздно.

— Одна-две партии вгонят нас в сон, — ответил Пол.

Клара принесла карты и, пока он их тасовал, сидела и вертела на пальце обручальное кольцо. Мамаша мыла в чулане посуду. Пол чувствовал: чем дальше, тем труднее в доме дышать.

— Пятнадцать два, пятнадцать четыре, пятнадцать шесть и восемь!..

Часы пробили час. Игра все продолжалась. Миссис Рэдфорд покончила с мелочами, которые надо переделать перед сном, заперла дверь, налила воды в чайник. А Пол все сдавал карты да подсчитывал. Кларины плечи и шея не давали ему покоя. Ему казалось, он видит, где начинается ложбинка между грудей. Не мог он сейчас уйти от Клары. А она следила за быстрыми движениями его рук и чувствовала — ноги и руки ее слабеют. Так она близко, он все равно что касается ее, но нет, не все равно. Он распалился. Как же он ненавидел эту мамашу. Она все сидит, клюет носом, но не сдается, упрямая. Пол глянул на нее, потом на Клару. Она встретила его взгляд — гневный, насмешливый, безжалостный, как сталь. Ответила ему взглядом, полным досады. Теперь он знал, она-то с ним заодно. И продолжал игру.

Наконец мамаша решительно встряхнулась и сказала:

— Не пора ли вам обоим ложиться?

Пол молча продолжал игру. Так она ему ненавистна, эта мамаша, убить ее готов.

— Еще минутку, — сказал он.

Старуха поднялась, упрямо проследовала в чулан, возвратилась со свечой для Пола, поставила ее на каминную полку. И опять уселась. Ненависть обожгла Пола, он бросил карты.

— Ладно, тогда мы кончим, — сказал он, но в голосе его был вызов.

Клара видела, он крепко сжал губы. И опять на нее посмотрел. Это было как сговор. Она склонилась над картами, покашляла, прочищая горло.

— Ну, слава Богу, кончили, — сказала миссис Рэдфорд. — Вот, возьмите. — И сунула Полу согретую пижаму. — И свечу прихватите. Ваша комната будет как раз над этой. Там их всего две, не больно запутаешься. Ну, спокойной ночи. Отдыхайте на здоровье.

— Да уж отдохну, я всегда хорошо сплю, — сказал он.

— А как же, в ваши годы так и полагается, — отозвалась она.

Пол пожелал Кларе спокойной ночи и пошел. Выскобленные добела деревянные ступени витой лестницы при каждом шаге скрипели и трещали. Он упрямо поднимался. Увидел две двери одна напротив другой. Он вошел в свою комнату, хлопнул дверью, но на задвижку не запер.

Комната оказалась маленькая, с широкой кроватью. На туалетном столике с зеркалом лежали несколько Клариных шпилек, щетка для волос. В углу закрытые материей висели ее платья, юбки. Даже пара чулок на спинке стула. Пол внимательно оглядел комнатку. На полке две книжки, которые он ей дал почитать. Он разделся, сложил свой костюм, сел на кровать и прислушался. Потом задул свечу, лег и уже через минуту провалился в сон. И вдруг щелк! сна как не бывало, и он корчится в муках. Будто, когда он почти уже уснул, что-то ожгло его, привело в бешенство. Он сел, скрестив ноги по-турецки, и, не шевелясь, вглядываясь во мрак, прислушался. Где-то на улице услышал кошку, потом тяжелые, твердые шаги матери, потом отчетливые слова Клары:

— Ты не расстегнешь мне платье?

Недолгая тишина. Наконец голос матери:

— Ну вот, готово. А ты наверх не идешь?

— Нет, еще нет, — спокойно ответила дочь.

— Ну чего ж, ладно! Если, по-твоему, еще не так поздно, сиди. Только смотри приходи, пока я не легла, а то разбудишь.

— Я недолго, — сказала Клара.

И Пол услышал медленные шаги мамаши вверх по лестнице. В его дверь сквозь щели просочился свет свечи. Мамаша платьем задела за дверь, и у Пола екнуло сердце. Потом стало темно, щелкнула задвижка. Неспешно, неторопливо она готовилась ко сну. Прошло много времени, наконец в ее комнате все стихло. Пол был весь как натянутая струна, чуть дрожа сидел он на кровати. Дверь прикрыта неплотно. Когда Клара пойдет наверх, он ее перехватит. Он ждал. Мертвая тишина. Часы пробили два. Потом внизу звякнула кочерга о каминную решетку. Он уже не мог совладать с собой, сдержать дрожь. Если он сейчас же не пойдет, он просто умрет.

Он поднялся, вздрагивая, постоял. Потом шагнул к двери. Он старался ступать легко. Громко, как выстрел, скрипнула первая ступенька. Старуха шевельнулась в постели. На лестнице темно. У ее подножья в щель двери, что ведет в кухню, пробивается свет. Пол на миг остановился. Потом машинально двинулся дальше. Ступеньки скрипели под его шагами, и по спине забегали мурашки, а вдруг позади наверху сейчас отворится мамашина дверь. Он не сразу нашарил дверь у подножья лестницы. Задвижка щелкнула и открылась. Он вошел в кухню и с шумом захлопнул за собой дверь. Теперь мамаша уже не рискнет спускаться.

И вдруг он остановился как вкопанный. Клара стояла на коленях спиной к нему на груде снятого белья, лежащего на каминном коврике, и грелась перед огнем. Она не оглянулась, сидела подавшись вперед, красивая округлая спина обращена к нему, а лица не видно. Греется перед камином в свое удовольствие. Красный отблеск лежит на одном ее боку, теплая и темная тень — на другом. Руки лениво опущены.

Неистовая дрожь сотрясла Пола, он стиснул зубы и кулаки, стараясь овладеть собой. И пошел к ней. Положил руку ей на плечо, другой рукой взял ее за подбородок, хотел поглядеть в лицо. Она вздрогнула раз, другой, а головы не подняла.

— Прости! — пробормотал он, спохватясь, что руки у него ледяные.

Она пугливо вскинула на него глаза, точно зверек, которому грозит смерть.

— У меня руки такие холодные, — пробормотал Пол.

— Мне приятно, — прошептала она и закрыла глаза.

Она сказала, и он ощутил на губах ее дыхание. Руками она обхватила его колени. Свисающий шнурок его пижамы коснулся ее, и она вздрогнула. А Пол согрелся подле камина, и дрожь утихла.

Наконец, не в силах больше так стоять, он поднял ее, и она уткнулась головой ему в плечо. Он гладил ее медленно, ласково, с бесконечной нежностью. Она прильнула к нему, стараясь спрятаться в его объятиях. Он крепко ее прижал. Тогда, наконец, она посмотрела на него, молча, умоляюще, пытаясь понять, надо ли ей стыдиться.

Глаза его были темные, глубокие, очень спокойные. Словно и сама ее красота и то, что он завладел этой красотой, ранили его и печалили. С болью смотрел он на нее, и страшно ему стало. Он ощутил свое ничтожество перед нею. Она лихорадочно целовала его глаза, один, потом другой, льнула к нему. Она отдала себя ему. Он ее крепко сжимал. То была минута счастья почти мучительного.

Она стояла, позволяя восхищаться собой и трепетать от радости. Его обожание было целительно для ее уязвленной гордости, для нее самой, делало ее счастливой. Помогло ей распрямиться, вновь обрести гордость. Слишком долго ее гордость была оскорблена. Слишком долго никто не понимал ее истинную цену. И вот она вновь излучает радость и гордость. Настал час выздоровления, признания.