По воле твоей. Всеволод Большое Гнездо - Александр Филимонов

За зиму в окружении великого князя умерло несколько бояр, в их числе — Федор Ноздря. Оба его взрослых сына — Ноздрятичи Симеон и Григорий, конечно, не смогли бы заменить отца: гораздо менее его они были озабочены государственными делами, желанием служить великому князю — больше заботились о своих развлечениях. Потеря Федора очень огорчила великого князя: боярин был опытным и умным советником, его можно было посылать хоть в Киев, к Святославу, не опасаясь, что Федор Ноздря не сможет выполнить поручения. Зная за собой поддержку великого князя и верно служа ему, Федор не робел ни перед кем и чести своего государя не ронял. Всеволод похоронил его с княжескими почестями недалеко от строящегося Успенского собора.

Еще одна смерть посетила за зиму княжеские покои: от неизвестных причин скончался телохранитель Ждан, немой, тенью следовавший за своим государем в походах и разъездах, даже в самом дворце следивший, чтоб великого князя ничто не потревожило. Поначалу его боялись — пугало его умение владеть оружием, которое он в миг готов был применить. Но потом как-то привыкли к Немому: человеком он был незлым, выше, чем он есть, себя не осознавал. Если бы не вырезали ему язык — может, дослужился бы до хорошей должности в дружине. А так — что он мог? Мечом махать да преданность свою князю безмолвно высказывать. Нашли его мертвым в той самой светелке, которую занимал в прошлом подручник княжеский Юрята. А отчего помер Немой — так и не удалось понять. Лежал он на полу, вытянувшись в сторону двери, будто последнее его желание было — выйти наружу. Но смерть ему этого не позволила. Хороший был человек, все его жалели. И великий князь жалел.

Но больше всех, конечно, по Немому горевал Добрыня. Он знал, что Немой любил его. Он и сам любил этого человека. Ждан учил Добрыню владеть мечом. Ему можно было доверять самые сокровенные мысли — не потому, что он никому не расскажет, а потому, что в глазах у него прочтешь столько сочувствия и понимания, сколько и у отца не найдешь. Не будучи в состоянии разговаривать языком, Немой разговаривал сердцем, и Добрынино сердце тоже раскрывалось ему навстречу.

Окончательно поседевший за зиму Юрята — волосы его теперь отливали чистым, еще не тусклым серебром — тоже жалел Немого. Он вдруг обеспокоился за великого князя. Раньше, когда Немой был рядом с государем, Юрята не тревожился за Всеволода — знал, что тот защищен надежно от всяких неожиданностей. Теперь же он, как бывало в молодые годы, сначала даже испытал страх, что Всеволод остался один перед грозящей ему опасностью. Юрята стал думать, кем заменить Немого — ему казалось, что это надо сделать незамедлительно. Подумал, что Добрыня, наверное, сможет стать великому князю охраной не хуже, чем был покойный Ждан, но одернул себя, потому что Добрыня был достоин лучшей судьбы. И только потом Юрята удивился себе: надо же, как стал думать. Давно ли счастье состоять при князе Юряте казалось самым дорогим подарком судьбы и он не захотел бы никакого другого? Во всяком случае, теперь он не желал, чтобы сыновья его были просто княжескими телохранителями; сам он, может, еще согласился бы на это, но уже без прежнего восторга в сердце: уже и князь стал не тот, и сам Юрята, и вдобавок постарел он для этой должности.

Нового телохранителя себе великий князь не стал заводить, и Юрята счел это правильным. В самом деле — кого бояться государю? Его сила и величие сами по себе отпугивают врагов. Если случится война, дружина защитит, да великий князь и не полезет в гущу сражения. А от того врага, который в нас самих, не убережет никакой телохранитель.

Юрята, пожалуй, впервые так отчетливо подумал о дальнейшей судьбе сыновей. Пока жив — он обеспечивает Добрыне и Бориске видное положение: все-таки они дети подручника и думца великого князя. В дружину не вписаны, потому что простыми дружинниками им вроде бы быть неуместно. Дружина не ропщет, когда приходится уделять им долю добычи — заслуженную, кстати, честно. Но кто знает: умри Юрята сегодня, примет ли дружина Добрыню и Бориску с такой же доброжелательностью, как сейчас? Да и захотят ли они сами стать простыми дружинниками, ведь оба способны на большее. К тому же есть еще одна сложность: Бориска все-таки боярский сын и может искать себе службы у великого князя смело. А Добрыня? Как бы ему не припомнили низкое происхождение. Это пока его все любят, потому что Юряту побаиваются, а после Юрятиной смерти не станут ли тыкать: смерд! найденыш! прочь с княжеского двора! У бояр сыновей много, а служба у великого князя заманчива. Да, думал Юрята, нужно за Добрыню хлопотать перед государем, благо возможность эта пока у Юряты есть.

Но заговорить со Всеволодом Юрьевичем о сыновьях Юрята все никак не решался. Не подворачивалось удобного случая, да к тому же великому князю было в последнее время не до того. Государь сына Бориса оплакивает — а ты к нему со своими переживаниями. Он ведь что может подумать: у меня, мол, сын умер, а у этих-то сыновья не мрут, им только должности подавай. Вот как может подумать великий князь.

Хотя если посмотреть, то один Юрята и смущается. Вон — Захар Нездинич еще одного своего родственника пристроил тиуном княжеским в Переяславль. Прокофий, старший ловчий князев, тоже брата родного облагодетельствовал: уехал брат его посадником в Белоозеро. Там, вдали от великого князя, сиди да радуйся — сам себе князь. Прокофию-то самому, кроме его собак, да ловчего снаряда, да зверей лесных, ничего не нужно. Ладно, выпадет возможность — Юрята прямо скажет великому князю о своих опасениях насчет Добрыниной судьбы. Неужели Всеволод Юрьевич откажет ему?

Надо бы их женить поскорей обоих, думал Юрята. Об этом можно было и с Любавой посоветоваться. Насчет чего другого, скажем, еще надо погодить совет спрашивать у нее. Например, о том, кому из сыновей после смерти Юряты какая часть имущества достанется. Здесь Любава могла воспротивиться: все же достояние ее покойного мужа — два села с землями и приписными людьми да дом в Суздале — хоть и числилось сейчас Юрятиным, но достаться должно законному наследнику — Бориске. Бориска мог считаться даже более законным наследником, чем маленький Любим. Так что тут надо было подумать, как лучше сделать. А вот о женитьбе сыновей с Любавой можно посоветоваться. И даже нужно. Может, удастся женить Добрыню так, что и Борискиного добра ему не нужно будет. Эх, давно бы надо было его женить. Сейчас бы Юрята был спокоен.

Он заговорил с ней о женитьбе сыновей, когда вечером легли. Любава, привычно подавшаяся к Юряте — что-то стала она в последнее время его утомлять своими приставаниями, — когда он высказал ей свое желание найти ребятам хороших невест, сразу оставила попытки расшевелить мужа и даже отстранилась от него, приподнявшись на локте.

— Это ты верно придумал и хорошо, — сказала она задумчиво. — Их женить давно пора.

— Пора-то пора, — вздохнул Юрята. — Да ведь не хочется — второпях. Найти еще надо девок. Да с приданым, да-из хорошего рода. Не дай Бог со мной что случится.

— А что с тобой случится? Ты не заболел ли? — встревожилась Любава. Снова потянулась к Юряте, будто хотела тут же проверить — в самом деле не заболел ли?

— Нет, нет, — поспешно ответил Юрята. — Я-то здоров пока. Но вдруг? Зимой-то что делалось — помнишь? Все мы под Богом ходим.

— А, — отозвалась Любава, — это так. Ну что ж, это ты правильно решил — женить их. Я уж поищу невест-то. А что? Любая пойдет. Как вот я за тебя пошла. Великий князь был сватом.

— А если бы не он — не пошла бы? — спросил Юрята и вдруг спохватился: зря спросил, сейчас опять приставать будет.

Но Любава не стала приставать. Она обдумывала его вопрос.

— Пошла бы и без князя, — сообщила она. — Без сватовства его. Ты ведь все равно у него был на виду. Да и мне сразу полюбился. Нет, с сыночками нашими надо не так, не с наскоку. Посмотреть, поискать. На царевнах заморских женим.

— На княжнах половецких, — попробовал пошутить Юрята. Но она не слушала его.

— Княгиню Марью попросить… а им сказать: мы не хуже вашего… можно на красоту-то не смотреть… — бормотала она, разговаривая с невидимыми собеседниками. Захватило ее. Юрята шлепнул ее по ноге.

— А?! — встрепенулась она. — Да это я так, думаю про себя. Ладно. Давай спать. Я уж что-нибудь придумаю.

Юрята хоть и избегал мыслей об этом, все же порой вспоминал тот разговор с Добрыней, так встревоживший его. То, что сын влюбился в княжну и не боялся говорить об этом, было для Юряты еще одним препятствием, мешавшим ему обратиться к великому князю. Юряте почему-то казалось, что князь сразу учует в Добрыне эту преступную любовь, и тогда — лучше не думать, что может случиться. Но, приглядываясь к сыну, пытаясь понять, есть ли у него еще остатки любви к Верхуславе (прямо спросить Добрыню он не мог), Юрята уверял себя, что Добрыня поумнел и давно выбросил княжну из головы.